«И началась бойня»

Участ­ни­ки Жел­ток­са­на рас­ска­зы­ва­ют, как сапер­ные лопат­ки ока­за­лись силь­нее казах­ской поэ­зии и порт­ре­тов Ленина

С 16 по 18 декаб­ря 1986 года по горо­дам Казах­ской ССР про­шла серия про­тестных акций, самая круп­ная из кото­рых состо­я­лась в Алма-Аты. Пово­дом для них ста­ла отстав­ка пер­во­го сек­ре­та­ря Ком­му­ни­сти­че­ской пар­тии Казах­ста­на Дин­му­ха­ме­да Куна­е­ва и назна­че­ние на его место Ген­на­дия Кол­би­на, кото­рый был вос­при­нят как став­лен­ник Моск­вы. Тыся­чи казах­стан­цев вышли на ули­цы с тре­бо­ва­ни­я­ми соци­аль­ной спра­вед­ли­во­сти и защи­ты инте­ре­сов титуль­ной наци­о­наль­но­сти. Митин­ги закон­чи­лись столк­но­ве­ни­я­ми с сило­ви­ка­ми, задер­жа­ни­я­ми и десят­ка­ми уго­лов­ных дел. В пер­вой части мате­ри­а­ла, посвя­щен­но­го Жел­ток­са­ну, «Меди­азо­на» пого­во­ри­ла с теми участ­ни­ка­ми собы­тий 1986 года, кото­рые высту­пи­ли на сто­роне протестующих.

Курмангазы Айтмурзаев, общественный деятель, 57 лет

Один из орга­ни­за­то­ров декабрь­ско­го вос­ста­ния 1986 года в Алма-Ате. 20 июля 1987 года Алма-Атин­ский город­ской суд при­знал его винов­ным в нару­ше­нии наци­о­наль­но­го и расо­во­го рав­но­пра­вия, а так­же в орга­ни­за­ции мас­со­вых бес­по­ряд­ков (ста­тьи 60 и 65 УК Казах­ской ССР) и при­го­во­рил к четы­рем годам коло­нии уси­лен­но­го режи­ма в Мордовии.

В октяб­ре 1989 года Пре­зи­ди­ум Вер­хов­но­го суда рес­пуб­ли­ки отме­нил при­го­вор за отсут­стви­ем соста­ва пре­ступ­ле­ния. Айт­мур­за­ев был реа­би­ли­ти­ро­ван 14 декаб­ря 1996 года.

Армия

В 1981 году я был в Гроз­ном, слу­жил в армии. Нас по тре­во­ге под­ня­ли и повез­ли в сто­ли­цу Осе­тии в Орджо­ни­кид­зе. Нам объ­яс­ни­ли, что про­изо­шел какой-то кон­фликт, и поста­ви­ли в оцеп­ле­нии. Каж­дые три часа мы меня­лись с дру­гой ротой, несколь­ко часов мож­но было отдох­нуть. Во вре­мя отды­ха к нам подо­шли жен­щи­ны-осе­тин­ки, при­нес­ли пирож­ки, яйца, кар­тош­ку. Их сло­ва меня заде­ли: «Наши дети пра­вы, поче­му дру­гие на нашей зем­ле долж­ны хозяй­ни­чать? Пусть воз­вра­ща­ют­ся, отку­да при­шли. Не стре­ляй­те, не уби­вай­те наших детей». Воз­мож­но, это повли­я­ло на мое сознание.

После армии, в 1983 году, я посту­пил в теат­раль­ный инсти­тут. Нас, каза­хов, при­тес­ня­ли. Мы при­е­ха­ли из аулов в горо­да, по-рус­ски почти не пони­ма­ли. Начи­на­ем в авто­бу­се меж­ду собой раз­го­ва­ри­вать, а кто-нибудь обя­за­тель­но ска­жет: «Что вы там по-сво­е­му? Гово­ри­те по-рус­ски, что­бы всем было понят­но». Я тогда заду­мал­ся, поче­му мне на моем род­ном язы­ке запре­ща­ют раз­го­ва­ри­вать. Удивительно.

16−17−18 декабря

16 декаб­ря 1986 года мы с сокурс­ни­ка­ми поеха­ли на квар­ти­ру к дру­гу. Он был женат, а мы же сту­ден­ты — надо поку­шать, чай попить. Сидим у него и по теле­ви­зо­ру слы­шим, что сня­ли Куна­е­ва, поста­ви­ли Кол­би­на. Пер­вая мысль: «Как так мож­но? Поста­ви­ли не из Казах­ста­на, а отку­да-то при­вез­ли. У нас, что ли, нет чело­ве­ка, кто мог бы стать пер­вым лицом? Поче­му дави­те? Поче­му мы не можем ска­зать свое “я”? Мы дей­стви­тель­но нация или кто мы такие?».

 До нача­ла пар­тий­ной карье­ры Дин­му­ха­мед Куна­ев отучил­ся в Мос­ков­ском инсти­ту­те цвет­ных метал­лов и золо­та на гор­но­го инже­не­ра, рабо­тал в При­бал­хаш­строе. Поз­же стал заме­сти­те­лем глав­но­го инже­не­ра и началь­ни­ком тех­ни­че­ско­го отде­ла ком­би­на­та «Алтай­по­ли­ме­талл», а так­же дирек­то­ром Рид­дер­ско­го руд­ни­ка Лени­но­гор­ско­го рудо­управ­ле­ния. Так­же успел побы­вать пре­зи­ден­том ака­де­мии наук Казах­ской ССР и пред­се­да­те­лем сове­та мини­стров республики.

Пер­вым сек­ре­та­рем цен­траль­но­го коми­те­та Ком­пар­тии Казах­ской ССР Куна­ев рабо­тал с 1960 по 1962 и с 1964 по 1986 годы. За годы рабо­ты Куна­е­ва Казах­стан уве­ли­чил объ­е­мы про­из­вод­ства гор­но-добы­ва­ю­щей отрас­ли, про­мыш­лен­но­сти и сель­ско­го хозяй­ства — при нем неод­но­крат­но добы­вал­ся еже­год­ный «мил­ли­ард пудов» зер­на. Так­же он ста­рал­ся про­дви­гать в поли­ти­ку моло­дых и амби­ци­оз­ных людей из реги­о­нов, сре­ди кото­рых был и Нур­сул­тан Назарбаев.

В нача­ле 1986 года Дин­му­ха­мед Куна­ев подал Гор­ба­че­ву заяв­ле­ние о сво­ей отстав­ке в свя­зи с жела­ни­ем уйти на пен­сию. При­ня­то оно было 11 декаб­ря, одна­ко без уча­стия само­го Куна­е­ва. Окон­ча­тель­но вопрос об отстав­ке был решен 16 декаб­ря на пле­ну­ме ЦК КП Казах­ста­на. При этом пле­нум про­дол­жал­ся все­го 18 минут, за кото­рые успе­ли не толь­ко отпра­вить Куна­е­ва в отстав­ку, но и назна­чить на его место Ген­на­дия Колбина.

В нача­ле 1987 года Куна­ев был выве­ден из соста­ва полит­бю­ро ЦК КПСС, а через пол­го­да года и из соста­ва ЦК КПСС. После отстав­ки он не зани­мал­ся поли­ти­кой и жил в Алма­ты. 81-лет­ний Куна­ев умер от сер­деч­но­го при­сту­па 22 авгу­ста 1993 года.

Ген­на­дий Кол­бин был млад­ше Куна­е­ва на 15 лет и до полу­че­ния долж­но­сти в Казах­ской ССР рабо­тал пер­вым сек­ре­та­рем обко­ма КПСС в Улья­нов­ской обла­сти, вто­рым сек­ре­та­рем обко­ма КПСС в Сверд­лов­ской обла­сти и вто­рым сек­ре­та­рем ЦК КП в Гру­зии. Одной из глав­ных при­чин для акций про­те­ста после его назна­че­ния было то, что он нико­гда не жил и не рабо­тал в Казахстане.

На долж­но­сти пер­во­го сек­ре­та­ря ЦК КП Казах­ста­на Кол­бин про­дер­жал­ся три года — в 1989 году его место занял Нур­сул­тан Назар­ба­ев. После отстав­ки Кол­бин, как и Куна­ев, ушел из поли­ти­ки, жил в Москве. 15 янва­ря 1998 года 70-лет­ний Кол­бин соби­рал­ся наве­стить свою дочь и вну­ка и отпра­вил­ся к ним на мет­ро. Умер он пря­мо в вагоне от сер­деч­но­го при­сту­па, его тело про­ле­жа­ло в мор­ге око­ло пяти дней и мог­ло быть при­зна­но как бес­хоз­ное, если бы его слу­чай­но не опо­знал один из милиционеров.

Мы с сокурс­ни­ка­ми соско­чи­ли со сво­их мест и поеха­ли в обще­жи­тие. Встре­ти­лись там еще с одним сту­ден­том, за десять минут обсу­ди­ли, что надо вый­ти на демо­кра­ти­че­скую демон­стра­цию. Сна­ча­ла реши­ли пой­ти в сосед­нее обще­жи­тие, послу­шать, что там гово­рят и рас­ска­зать свои наме­ре­ния. При­шли в обще­жи­тие Каз­ГУ, собра­лось нас там в одной ком­на­те несколь­ко десят­ков актив­ных сту­ден­тов. Дого­во­ри­лись выра­зить про­тест: в девять утра быть на пло­ща­ди. Потом пошли в дру­гое обще­жи­тие. Где бы мы ни были, вез­де без нас уже шли обсуж­де­ния, поче­му чело­ве­ка назна­чи­ли со сто­ро­ны. Наци­о­наль­ный дух был вез­де, каж­дое обще­жи­тие гуде­ло. Тем более моло­дежь: все мак­си­ма­ли­сты, все при­ни­ма­ли близ­ко к серд­цу. Люди пси­хо­ва­ли, обсуж­да­ли, нерв­ни­ча­ли, они не зна­ли, что делать даль­ше, а мы объ­яс­ни­ли. Никто не воз­ра­жал, в один голос: «Выхо­дим!».

Бли­же к 12 ночи мы добра­лись до обще­жи­тия рабо­чих заво­да име­ни Киро­ва. Обще­жи­тие уже было закры­то, но рядом встре­ти­ли одно­го пар­ня. Раз­го­во­ри­лись. К тому вре­ме­ни вме­сте с нами согла­си­лись вый­ти Поли­тех, вете­ри­нар­ный инсти­тут, мед­ин­сти­тут, иняз. К нам спу­сти­лись дру­зья это­го пар­ня — в общем, это обще­жи­тие тоже к нам присоединилось.

Мы вер­ну­лись к себе и нача­ли писать лозун­ги. Из книг выби­ра­ли цита­ты Лени­на, под­го­то­ви­ли его порт­рет. Хоть и несо­вер­шен­ный, но был у нас штаб. Мы всю ночь не спа­ли, а на рас­све­те пошли будить осталь­ных. Ито­го нас собра­лось 200–250 чело­век. Зара­нее реши­ли, кто будет дер­жать лозун­ги, кто порт­ре­ты Лени­на, кто пой­дет впе­ре­ди колон­ны, кто будет завер­ша­ю­щим, и дого­во­ри­лись тре­бо­вать толь­ко одно­го — отме­ны реше­ния пле­ну­ма. Кан­ди­да­ту­ры мог­ли быть раз­ные — Назар­ба­ев, Кама­ли­де­нов, Ауель­бе­ков, Тро­фи­мов. Тро­фи­мов вооб­ще на казах­ском раз­го­ва­ри­вал: он хоть и рус­ский, но знал казах­ские обычаи.

По опы­ту служ­бы в армии я при­мер­но чув­ство­вал, чем это закон­чит­ся. Но у меня, навер­ное, был воен­ный син­дром: когда на тебя напа­да­ют, ты вынуж­ден защи­щать­ся, даже если страш­но. В девять утра мы были уже на пло­ща­ди. Ребя­та, кото­рых мы обо­шли ночью, при­шли рань­ше нас. Может быть, было око­ло тыся­чи чело­век, но мы хоте­ли, что­бы нас было боль­ше, и пошли вниз по Лени­на, обо­шли все вузы, обще­жи­тия. Нас ста­ло раз в пять больше.

Вер­ну­лись на пло­щадь. Люди пели пес­ни, выкри­ки­ва­ли тре­бо­ва­ния, появи­лись лиде­ры, как это быва­ет все­гда. Часам к четы­рем-пяти нача­лись задер­жа­ния, появи­лось все боль­ше воен­ных. Были про­во­ка­ции, я бегал по пло­ща­ди и про­сил ребят не под­да­вать­ся, не драть­ся, а то нас сде­ла­ют вино­ва­ты­ми, но было уже невоз­мож­но. После пяти нача­лась бой­ня. Нас так изби­ва­ли, что дев­чон­ки пада­ли без созна­ния, мы вытас­ки­ва­ли их из-под ног, а у них голо­вы были раз­би­ты. Пар­ни сни­ма­ли свои рубаш­ки, зама­ты­ва­ли им раны и тащи­ли в ЖенПИ.

Нас били дубин­ка­ми, сапер­ны­ми лоп­ка­та­ми, поли­ва­ли водой, но мыс­лей, что холод­но, боль­но и что мы не ели с утра, не было. Силь­ную уста­лость мы почув­ство­ва­ли в 11 часов ночи: курт­ки и паль­то были покры­ты льдом, ноги боль­ше не мог­ли идти. Мы реши­ли погреть­ся в обще­жи­тии, но там нас жда­ли пре­по­да­ва­те­ли и люди из орга­нов. Обрат­но нас уже не выпустили.

18-ого [декаб­ря] нача­лись допро­сы. На пер­вом эта­же сиде­ли сле­до­ва­те­ли КГБ. Меня и тех, кто со мной ходил вече­ром 16-го по обще­жи­ти­ям, вычис­ли­ли по запи­сям в жур­на­лах. В каж­дом обще­жи­тии нуж­но было запи­сы­вать в жур­нал на вах­те, кто во сколь­ко зашел и вышел. Око­ло меся­ца меня каж­дый день вызы­ва­ли в про­ку­ра­ту­ру, с утра до вече­ра спра­ши­ва­ли, зачем пошли, что хоте­ли, кто нас на это напра­вил. Пач­ка­ми лежа­ли фото­гра­фии, спра­ши­ва­ли, кого знаю. Сна­ча­ла все гово­ри­ли, что нико­го не зна­ем и пошли про­сто так. Потом при­ду­ма­ли свою вер­сию. Нари­со­ва­ли «орга­ни­за­то­ра» — чело­ве­ка с боро­дой. Изу­ча­ли его порт­рет и в один голос повто­ря­ли, какие у него уши, гла­за, шап­ка. Выучи­ли наизусть. Пыта­лись сле­до­ва­те­лей обма­нуть, но не полу­чи­лось. Они зна­ли, что это мы ходи­ли по общежитиям.

Зона в Мордовии

Меня аре­сто­ва­ли в сере­дине янва­ря. Конеч­но, было страш­но, раз­ные мыс­ли при­хо­ди­ли. Думал, навер­ное, рас­стре­ля­ют, как пред­ков в 37‑м. Но вел я себя спо­кой­но, ни о чем не жалел. Мы наобо­рот дока­зы­ва­ли свою неви­нов­ность, напа­да­ли на след­ствие: «В чем мы вино­ва­ты? Мы уби­ва­ли? Гра­би­ли? Про­сто выска­за­ли свое мнение».

20-го июля был суд. Про­ку­рор запро­сил пять лет, суд дал четы­ре года. Меня одним из пер­вых закры­ли, но осу­ди­ли почти послед­ним. Нас хоте­ли свя­зать с кем-то, яко­бы кто-то нас натра­вил. При­но­си­ли фото­гра­фии того же Назар­ба­е­ва, Беке­жа­но­ва, Ста­те­ни­на. Им не нуж­ны были мел­кие рыбешки.

 В годы пре­зи­дент­ства Назар­ба­е­ва его пози­ция отно­си­тель­но собы­тий 1986 года была одно­знач­ной — счи­та­лось, что участ­ни­ки акций про­те­стов боро­лись за неза­ви­си­мость Казах­ста­на и их нуж­но счи­тать выда­ю­щи­ми­ся личностями.

Но так было не все­гда. Оче­вид­цы собы­тий утвер­жда­ют, что 17 декаб­ря 1986 года Назар­ба­ев, будучи пред­се­да­те­лем сове­та мини­стров рес­пуб­ли­ки, выхо­дил к про­те­сту­ю­щим и про­сил их разой­тись, «объ­яс­няя пагуб­ность про­ти­во­прав­ных дей­ствий». Как пишет радио «Азаттык», уже в 1987 году в газе­тах при­во­ди­лись его цита­ты о том, что на пло­щадь вышли «экс­тре­мист­ски настро­ен­ные молод­чи­ки, кото­рые смог­ли увлечь за собой соци­аль­но нездо­ро­вую часть сту­ден­че­ской моло­де­жи», а в 1990 году он назы­вал про­изо­шед­шее «хули­ган­ством».

Пози­ция Назар­ба­е­ва кар­ди­наль­но изме­ни­лась в 1991 году, когда он выпу­стил кни­гу «Без пра­вых и левых», где утвер­ждал, что воз­глав­лял шествие демон­стран­тов и был на сто­роне народа.

Когда роди­те­ли при­ез­жа­ли ко мне на сви­да­ния в Мор­до­вию, они все­гда под­дер­жи­ва­ли, при­обод­ря­ли, про­си­ли беречь здо­ро­вье. Отец гово­рил: «Ниче­го, балам, Ленин-ата тоже сидел». Раз­бо­ров, зачем я пошел, не было.

Пока жена была бере­мен­на, я не силь­но думал о ребен­ке. Мыс­ли были заня­ты тем, какой срок дадут. Рас­счи­ты­вал мини­мум на 10 лет. Пер­ве­нец родил­ся в день огла­ше­ния при­го­во­ра. Во вре­мя пере­ры­ва ко мне под­бе­жа­ла адво­кат Гали­на Рого­ва: «О, Кур­ман­га­зы, поздрав­ляю!». Я поду­мал, меня осво­бож­да­ют. Чест­но, я в этот момент забыл, что на суде сижу: «Сын! Если со мной что-то слу­чит­ся там, и я не вер­нусь, есть про­дол­же­ние рода».

Пер­вый раз я уви­дел сына в Мор­до­вии. Жена вме­сте с роди­те­ля­ми при­е­ха­ла на дли­тель­ное сви­да­ние на трое суток. Ребен­ку было 8–9 меся­цев, кажет­ся. Жена нача­ла про­сить­ся пере­ехать ко мне, но я испу­гал­ся за нее и не раз­ре­шил остаться.

Сна­ча­ла я был в коло­нии уси­лен­но­го режи­ма: нас охра­ня­ли с соба­ка­ми и авто­ма­та­ми. На зоне пили­ли лес, потом под­ни­ма­ли и дви­га­ли эти огром­ные брев­на, дела­ли мебель, рабо­та­ли на заво­де сили­кат­ных кир­пи­чей. Там свои зако­ны: не поло­же­но рас­спра­ши­вать, за что сидел, никто нико­го не тро­гал. Нака­зы­ва­ли толь­ко насиль­ни­ков. Меня там под­дер­жи­ва­ли за то, что я «про­тив крас­ных пошел, мен­тов бил».

Через два года меня пере­ве­ли в коло­нию-посе­ле­ние. Там полег­че было, мож­но было спо­кой­но пере­дви­гать­ся внут­ри посел­ка. И через две неде­ли после пере­во­да ко мне сно­ва при­е­ха­ла жена. Началь­ник комен­да­ту­ры ска­зал, что не верит, что я пре­ступ­ник, и раз­ре­шил жить с женой в ком­на­те обще­жи­тия. Там родил­ся вто­рой сын.

Театр

В сере­дине декаб­ря 1989 года меня осво­бо­ди­ли. Началь­ник вызвал в каби­нет, поса­дил на стул и дал бумаж­ку, а там напи­са­но: осво­бо­дить за отсут­стви­ем соста­ва пре­ступ­ле­ния. Я дол­го не мог со сту­ла встать. В нача­ле 1990 года вер­нул­ся в Казах­стан, вос­ста­но­вил­ся в инсти­ту­те, через пять меся­цев полу­чил диплом. Из Пав­ло­да­ра при­е­ха­ли люди с пред­ло­же­ни­ем открыть у них казах­ский театр. Я, как пат­ри­от, пер­вый под­нял руку. Взял жену, детей и про­ра­бо­тал там до 2005 года.

Не было тако­го, что­бы я поса­дил детей око­ло себя и от нача­ла до кон­ца рас­ска­зал им эту исто­рию, но меж­ду делом, быва­ет, что-то гово­рю. После осво­бож­де­ния и даже уже во вре­мя рабо­ты в теат­ре я мно­го думал, как вос­ста­ние повли­я­ло на Казах­стан. Есть такой ака­де­мик Аман­гель­ды Айта­лы, он мне ска­зал: «Если бы не было вос­ста­ния 86-го года, я бы умер, не чув­ствуя, что я казах». Этих слов для меня было доста­точ­но. Мы под­ня­ли наци­о­наль­ный дух.

У нас на госу­дар­ствен­ном уровне до сих пор не дана юри­ди­че­ская и поли­ти­че­ская оцен­ка того, что про­изо­шло. Что такое Жел­тоқ­сан? Собы­тие, дви­же­ние или вос­ста­ние? Надо дать это­му опре­де­ле­ние. Вот есть участ­ни­ки Вели­кой Оте­че­ствен­ной вой­ны, участ­ни­ки Афган­ской вой­ны, а кто мы такие? Пра­ви­тель­ство и пре­зи­дент долж­ны при­знать нас бор­ца­ми за сво­бо­ду и неза­ви­си­мость. Я не про­шу у госу­дар­ства орде­на или квар­ти­ры, глав­ное — пусть это оста­нет­ся в истории.

Мусабек Ахметов, преподаватель, 51 год

Имя и фамилия героя изменены, так как он попросил об анонимности.

Я посту­пил в 1986-ом в худо­же­ствен­ное учи­ли­ще — тогда это было учи­ли­ще име­ни Гого­ля, сей­час это кол­ледж. Жил в обще­жи­тии. Мы про­сто все под­ня­лись. Пошли ночью 16–17 декаб­ря с осталь­ны­ми ребя­та­ми. Все пар­ни почти, с пер­во­го по чет­вер­тый курс, 90% пар­ней вышло. Услы­ша­ли [ново­сти], пото­му пошли… Собра­лись часов в 11 и пошли по про­спек­ту до пло­ща­ди [Бреж­не­ва], там уже тол­па была. Все кри­ча­ли. Там воен­ные сто­я­ли с щита­ми, мили­ция, пожар­ные маши­ны, тех­ни­ка. Мы сто­я­ли в цен­тре, они — вокруг. Силь­но замерз­ли все.

Мне тогда сем­на­дцать лет было. Инте­рес­но было: я маль­чиш­ка, после деся­то­го клас­са. Я тогда еще не пони­мал, вышел со все­ми. Не жалею, конеч­но, что вышел. Казах­стан — пер­вая стра­на тут, кото­рая под­ня­лась за независимость.

Были послед­ствия — мы пеш­ком воз­вра­ща­лись под утро, часов в пять. Подо­шли к обще­жи­тию, нас там уже встре­ча­ло руко­вод­ство учи­ли­ща. Запи­са­ли нас, фами­лию, груп­пу, где учим­ся. Я про­сту­дил­ся на сле­ду­ю­щий день и не пошел на заня­тия, а из тех, кого запи­са­ли и кто пошел — того забра­ли. Кого-то осу­ди­ли на пят­на­дцать суток, кого-то отчис­ли­ли. Четы­рех из учи­ли­ща отчис­ли­ли. Тех, кому не было 18, того в тот же день отпустили.

Сауле Сулейменова, художница, 50 лет

Худож­ни­ца из Алма-Аты, состо­ит в Сою­зе худож­ни­ков Казах­ста­на и выстав­ля­ет­ся со сво­и­ми рабо­та­ми как на родине, так и за гра­ни­цей. Так­же извест­на как актри­са и лектор.

До площади

Мне было 16 лет, я учи­лась в деся­том клас­се. Это был выпуск­ной класс. У меня мама музы­ко­вед, дома я слы­ша­ла мно­го казах­ской тра­ди­ци­он­ной музы­ки. Музы­кан­ты, носи­те­ли тра­ди­ции жырау, при­хо­ди­ли в гости. Я пом­ню, что в девя­том клас­се я при­шла в шко­лу с рефе­ра­том по кни­ге Мух­та­ра Магау­и­на «Кобыз и копье» об искус­стве жырау. И учи­тель­ни­ца не ста­ла меня про­сто слу­шать, она вышла из клас­са, оста­вив меня с одно­класс­ни­ка­ми. Я пыта­лась что-то там гово­рить, но никто не хотел меня слушать.

Мама моя в то вре­мя была дека­ном кон­сер­ва­то­рии, и ее целый день 16 декаб­ря не было дома. Я слы­ша­ла, что что-то про­ис­хо­дит, но она меня закры­ла и ска­за­ла, что­бы я не выхо­ди­ла. Я сиде­ла целый день дома. Ночью я напи­са­ла сти­хи. А 17-го навра­ла маме, ска­за­ла, что иду на УПК, но пошла на площадь.

Это была реак­ция на ущем­ле­ние все­го казах­ско­го, все­го, что каса­лось казах­ской лите­ра­ту­ры, куль­ту­ры. У нас уро­ки казах­ской лите­ра­ту­ры — шко­ла-то рус­ская — были воз­мож­но­стью побе­сить­ся для детей, никто ниче­го не делал. Все гово­ри­ли, что казах­ской лите­ра­ту­ры не было до рево­лю­ции. Что толь­ко после вели­кой Октябрь­ской рево­лю­ции [появи­лась куль­ту­ра]. Гово­ри­ли, что рань­ше каза­хи были негра­мот­ные, каза­хи были дикие кочев­ни­ки и толь­ко рево­лю­ция при­нес­ла им свет зна­ний. Поэто­му я взя­ла кни­гу «Кобыз и копье», что­бы пока­зать, какая была заме­ча­тель­ная лите­ра­ту­ра. Пото­му что автор там обра­щал­ся к вели­ким жырау про­шло­го, XVIII века — Бухар-жырау, Асан Кай­гы, и ана­ли­зи­ро­вал их.

На площади

17-го я подо­шла на Абая-Фур­ма­но­ва. Пока шла, виде­ла, как сто­я­ли маши­ны с сол­да­та­ми, на маши­нах — сле­ды кро­ви. Я дошла, вста­ла у пере­вер­ну­то­го авто­бу­са и ста­ла читать свои сти­хи. Прав­да, на рус­ском. Кто-то стал гово­рить: «Поче­му на рус­ском, давай қаза­қ­ша!». Какая-то апаш­ка гово­рит: «Вы послу­шай­те, глав­ное ведь, что она гово­рит». И мне дали про­чи­тать до конца.

Было мно­го людей, мы все пошли тол­пой, дер­жась под локоть. Мы шли по Абая в сто­ро­ну Лени­на и кри­ча­ли «Қазақ жаса­сын!». Потом повер­ну­ли вверх по Лени­на и напра­во по Сат­па­е­ва подо­шли к новой пло­ща­ди. Она уже была оцеп­ле­на, сто­я­ли сол­да­ти­ки. Мы нача­ли им гово­рить: «Чего вы тут сто­и­те? Свои же про­тив сво­их! Что вы дела­е­те?» А они моло­дые все… Но я сре­ди осталь­ных была прям ребе­нок. Все, в основ­ном, сту­ден­ты из гума­ни­тар­ных, твор­че­ских вузов.

Выхо­ди­ли вся­кие раз­ные това­ри­щи. Был Марат Абд­рах­ма­нов, пред­се­да­тель ЦК ком­со­мо­ла. Дол­го гово­рил, совер­шен­но мимо, нико­го не убе­дил. Потом Олжас Сулей­ме­нов выхо­дил, еще какие-то люди. А потом, я не пом­ню, как это нача­лось, но при­е­ха­ли авто­бу­сы и отту­да вышли такие мужи­ки креп­кие с повяз­ка­ми «Дру­жи­на». Ста­ли нас гонять. Мы бежа­ли, пада­ли, бежа­ли. Я бежа­ла с каки­ми-то ребя­та­ми — виде­ла, что хва­та­ли дев­чо­нок за воло­сы и кида­ли в гру­зо­вик. За косы хва­та­ли. Так страш­но было и ужас­но-ужас­но холод­но. Мы бежа­ли и каким-то обра­зом добе­жа­ли до стадиона.

Бежа­ли по Сат­па­е­ва, пыта­ясь от дру­жин­ни­ков уйти. Потом ока­за­лось, что это с Киров­ско­го заво­да при­вез­ли рабо­чих, что­бы нас разо­гнать. Бежа­ли с каки­ми-то ребя­та­ми, как потом ока­за­лось, бок­се­ра­ми, они ска­за­ли: «Бежим до ста­ди­о­на, у нас там есть тре­ни­ро­воч­ные ком­на­ты, можем спря­тать­ся». Мы спря­та­лись там под каки­ми-то кро­ва­тя­ми. Они тоже туда забе­жа­ли, но не нашли нас. Мы сиде­ли часов до двух, тряслись.

После площади

 

Я при­шла домой в три часа, не пом­ню, как. Мама моя ужас­но изнерв­ни­ча­лась. До это­го она долж­на была быть на пло­ща­ди и запи­сы­вать, кто из сту­ден­тов кон­сер­ва­то­рии участ­ву­ет в этой демон­стра­ции. Она при­шла и ска­за­ла: «Ниче­го не гово­ри, я им ска­за­ла, что нико­го не было из кон­сер­ва­то­рии, а дома нель­зя гово­рить — может, про­слуш­ка стоит».

Когда я при­шла в шко­лу в поне­дель­ник, мне ска­за­ли, что мое пове­де­ние будут обсуж­дать на ГорО­НО. Ска­за­ли, что мои роди­те­ли долж­ны прий­ти. Пись­мо маме отпра­ви­ли на рабо­ту. О том, что она такую ужас­ную дочь вырас­ти­ла. Дирек­тор ее вызвал и гово­рит: «Если бы я вас лич­но не знал, я был бы в шоке, кого вы вырас­ти­ли». Сна­ча­ла было Рай­О­НО, папа не при­шел, а мама при­шла. Они нача­ли выго­ва­ри­вать… Потом у меня были про­бле­мы с поступ­ле­ни­ем [в уни­вер­си­тет] из-за харак­те­ри­сти­ки. В совет­ское вре­мя с места, где ты учил­ся или рабо­тал, дают харак­те­ри­сти­ку. И вот моя была осно­ва­на на пись­ме, кото­рое маме отпра­ви­ли на рабо­ту. С такой харак­те­ри­сти­кой про­сто невоз­мож­но было поступить.

Я не разо­ча­ро­ва­лась в том, что вышла. У меня ситу­а­ция дру­гая по срав­не­нию с ребя­та­ми — я алма­а­тин­ка, из бла­го­по­луч­ной семьи. А там ребя­та из аулов, их так жест­ко кру­ти­ли. Раши­та Нуре­ке­е­ва вооб­ще исклю­чи­ли из теат­раль­но­го инсти­ту­та. Со мной отно­си­тель­но мяг­ко обошлись.

Было слож­но най­ти еди­но­мыш­лен­ни­ков, пото­му что в основ­ном рус­ско­языч­ные люди, кото­рые меня окру­жа­ли, они не пони­ма­ли, зачем вооб­ще было так рисковать.

Самат Тергембаев, директор музея АЛЖИР, 60 лет

 

В 1986 году Сама­ту Тер­гем­ба­е­ву было 26 лет, тогда он закан­чи­вал теат­раль­ное учи­ли­ще. В годы неза­ви­си­мо­сти рабо­тал дирек­то­ром раз­лич­ных теат­ров, а так­же заме­сти­те­лем началь­ни­ка алма­тин­ско­го управ­ле­ния куль­ту­ры. Сей­час зани­ма­ет долж­ность дирек­то­ра музей­но-мемо­ри­аль­но­го ком­плек­са АЛЖИР в Акмо­лин­ской области.

Честь

В то вре­мя неждан­но-нега­дан­но сни­ма­ют наше­го пер­во­го сек­ре­та­ря Куна­е­ва Дин­му­ха­ме­да Ахме­то­ви­ча и на его место назна­ча­ют — а пле­нум все­го 18 минут длил­ся! — чело­ве­ка со сто­ро­ны Рос­сии. Кото­рый в Казах­стане ни разу не был, кото­рый не зна­ет ни обы­ча­ев, ни язы­ка, ни тра­ди­ций. Нас это заде­ло, по-казах­ски гово­ри­ли — «намыс». Нас никто не приглашал.

Мы не шли про­тив рус­ских, мы были про­тив поли­ти­ки ком­му­ни­сти­че­ской пар­тии в то время.

Коли­че­ство постра­дав­ших и погиб­ших в дни Жел­ток­са­на до сих пор офи­ци­аль­но не под­счи­та­но. По раз­ным оцен­кам, мог­ли погиб­нуть от 10 до 170 чело­век, а постра­да­ли более 2 000. При этом сило­ви­ка­ми были задер­жа­ны око­ло 8 500 демон­стран­тов. Были отчис­ле­ны из уни­вер­си­те­тов и уво­ле­ны с рабо­ты более 600 человек.

Уго­лов­ные дела были воз­буж­де­ны в отно­ше­нии 99 чело­век, двое были при­го­во­ре­ны к смерт­ной каз­ни. Одним из них был 20-лет­ний Кай­рат Рыс­кул­бе­ков. В при­го­во­ре утвер­жда­лось, что при его уча­стии были сожже­ны девять машин, повре­жде­ны еще 152, ране­ны 326 мили­ци­о­не­ров и 196 воен­но­слу­жа­щих. Судеб­ная кол­ле­гия выбра­ла для Рыс­кул­бе­ко­ва выс­шую фор­му нака­за­ния — рас­стрел. Одна­ко в 1988 году пре­зи­ди­ум Вер­хов­но­го сове­та заме­нил рас­стрел на 20 лет лише­ния свободы.

Спу­стя месяц Кай­рат Рыс­кул­бе­ков был най­ден пове­шен­ным в тюрь­ме на май­ке сока­мер­ни­ка, кото­ро­го пере­ве­ли к нему за день до это­го. По офи­ци­аль­ной вер­сии, Рыс­кул­бе­ков совер­шил само­убий­ство. В 1992 году его пол­но­стью реа­би­ли­ти­ро­ва­ли, а в 1996 году ука­зом пре­зи­ден­та посмерт­но награ­ди­ли зва­ни­ем «Халық Қаһарманы».

Бойня

Я тогда на послед­нем кур­се теат­раль­но­го учил­ся. Мы все вышли на пло­щадь, что­бы пока­зать свое несо­гла­сие. 16-го [декаб­ря] был пле­нум, 17-го утром мы вышли. Шли по ули­це мар­шем, потом собра­лись у цен­траль­ной площади.

Сна­ча­ла был мир­ный митинг, мы высту­па­ли, гово­ри­ли свое мне­ние. Потом нача­ли под­тя­ги­вать­ся мили­ци­о­не­ры, потом — армия. И все, нача­лось. Нас нача­ли бить, уво­зить, заби­рать. Нача­лась бой­ня. Там уже не раз­би­ра­лись, кто девуш­ка, кто парень. Пина­ли, били сапер­ской лопа­той. По нам водо­ме­том стре­ля­ли, мы там как сосуль­ки были. Невоз­мож­но было. Меня дубин­кой уда­ри­ли, ухо пра­вое заде­ли и пле­чо. Я руку пра­вую не мог под­нять. Я ушел домой, на квар­ти­ру — я уже семей­ный был — утром встать не мог.

Неда­ле­ко от нас было обще­жи­тие жен­ско­го педа­го­ги­че­ско­го инсти­ту­та. Когда мы утром 17-го к ним пошли, часов в десять, мы уви­де­ли, что перед обще­жи­ти­ем сто­ят кэг­эб­эш­ни­ки, пре­по­да­ва­те­ли. Они их не выпус­ка­ли. И девуш­ки нача­ли со вто­ро­го эта­жа выпры­ги­вать. Это я не могу забыть.

Как-то все на пло­ща­ди было сна­ча­ла орга­ни­зо­ван­но: кто-то хочет что-то ска­зать, вста­ет и гово­рит. Такая спло­чен­ность, силь­ный порыв. А потом при­шли про­во­ка­то­ры, нача­ли дра­ки про­во­ци­ро­вать. Сна­ча­ла мир­ное было выступление.

В обще­жи­ти­ях аги­ти­ро­ва­ли выхо­дить… Мы учи­лись в теат­раль­ном, такие эмо­ци­о­наль­ные, твор­че­ские. А те, кто в Каз­ГУ учил­ся, на дру­гих тех­ни­че­ских факуль­те­тах учи­лись, они как-то не пони­ма­ли нас.

За город [неко­то­рых про­те­сту­ю­щих] выво­зи­ли. Когда уже неку­да было сажать, вез­ли куда-то в сто­ро­ну Кас­ке­ле­на. И зимой, холод­но, остав­ля­ли их. Мно­гие еле доби­ра­лись, уми­ра­ли. Но это не рас­кры­ва­ют, не изу­ча­ют эти истории.

18-го опять собра­лись, но там уже была армия, они жда­ли. С мое­го кур­са чет­ве­рых поса­ди­ли. Нас меся­ца три-два с поло­ви­ной тас­ка­ли. Сле­до­ва­те­ли из Моск­вы, из Омска, из Ново­си­бир­ска. Потом, когда мы уче­бу закон­чи­ли, меня рас­пре­де­ли­ли в Кызыл-Орду. Я успел уехать, после это­го чет­ве­рых паца­нов поса­ди­ли. От четы­рех и выше они полу­чи­ли. Хотя они ника­ко­го пре­ступ­ле­ния не совер­ши­ли, они 16-го вече­ром ходи­ли по обще­жи­ти­ям и сту­ден­тов приглашали.

История

Что было, то про­шло. Это исто­рия наша. Но до сих пор наша неза­ви­си­мая рес­пуб­ли­ка не дала поли­ти­че­скую оцен­ку этой тра­ги­че­ской ситу­а­ции. Они гово­рят «декабрь­ские собы­тия». Собы­тие — это когда две маши­ны стук­нут­ся или поде­рет­ся кто-то. А это было вос­ста­ние народ­ное. Нас еще окре­сти­ли нар­ко­ма­на­ми, алка­ша­ми, казах­ски­ми националистами.

Жел­ток­сан­цы до сих пор обща­ют­ся, чаты есть. Сколь­ко в Алма-Ате их, в Астане. Недо­воль­ны они до сих пор, оби­жа­ют­ся, что это вос­ста­ние по меж­ду­на­род­но­му стан­дар­ту не оце­ни­ли. Это было народ­ное выступ­ле­ние про­тив тота­ли­та­риз­ма, про­тив импер­ских зама­шек. В таком духе наша рес­пуб­ли­ка долж­на гово­рить, но это не озвучено.

Жел­ток­са­нов­цев это заде­ва­ет. Сколь­ко мы писем писа­ли — в аппа­рат пре­зи­ден­та, во внут­рен­нюю поли­ти­ку, все отмал­чи­ва­ют­ся. Кол­лек­тив­ные пись­ма отправ­ля­ли, дея­те­ли, писа­те­ли наши под­пи­сы­ва­лись. Писа­ли: «Поче­му госу­дар­ство, неза­ви­си­мый Казах­стан, не дает оцен­ку? Не гово­рит, что это не нар­ко­ма­ны, а вышла моло­дежь, кото­рая любит свою роди­ну, у кото­рой была заде­та наци­о­наль­ная гордость».

Нас дей­стви­тель­но очень заде­ло. Тогда дру­ги­ми рес­пуб­ли­ка­ми все­ми управ­ля­ли люди их наци­о­наль­но­сти. Хоть бы кого-то из Казах­ста­на поста­ви­ли, дру­гой наци­о­наль­но­сти — уйгу­ра, рус­ско­го, хоть кого. Но Кол­бин ведь вооб­ще ниче­го о Казах­стане не знал. Его из Улья­нов­ска выта­щи­ли, он ска­зал: «Я сол­дат пар­тии, мне при­ка­за­ли, и я при­шел». Это был крас­ный тер­рор, ком­му­ни­сти­че­ская пар­тия была в этом виновата.

Нас исклю­ча­ли из уни­вер­си­те­тов, гна­ли с рабо­ты, не устра­и­ва­ли нику­да. Мы не жале­ем, что мы вышли. Казах­ский намыс это. Если бы мы про­мол­ча­ли тогда, это уни­зи­ло бы нас. Даль­ше бы хуже было. Это вос­ста­ние про­бу­ди­ло дух. После это­го вос­ста­вать дру­гие нача­ли — при­бал­ты нача­ли тре­бо­вать неза­ви­си­мость, демо­кра­тию. Нача­ло неза­ви­си­мо­сти было зало­же­но наши­ми дей­стви­я­ми в декаб­ре 1986-го.

После Кызыл- Орды я пере­вел­ся в Алма-Ату, в ака­де­мию наук, Инсти­тут лите­ра­ту­ры и искус­ства име­ни Мух­та­ра Ауэ­зо­ва. Меня еле туда при­ня­ли, боя­лись, что я декаб­рист. КГБ, куда бы мы ни устра­и­ва­лись, уже зна­ли, что мы участвовали.

Декабрь­ские собы­тия 1986 года были дале­ко не един­ствен­ной подоб­ной акци­ей вре­мен пере­строй­ки и послед­них лет суще­ство­ва­ния СССР. 15 мая 1988 года в Баку про­шел пер­вый анти­ар­мян­ский митинг, на кото­ром собра­лось более 15 тысяч чело­век. В после­ду­ю­щем митин­ги нача­ли про­хо­дить на посто­ян­ной осно­ве и соби­ра­ли по 20 тысяч чело­век. Все это выли­лось в армян­ские погро­мы, кото­рые нача­лись 13 янва­ря 1990 года. Ситу­а­ция ста­би­ли­зи­ро­ва­лась лишь 20 янва­ря после того, как совет­ские вой­ска с боем вошли в Баку. Погиб­ло 134 мир­ных жите­ля и не менее 20 сол­дат, постра­да­ли око­ло 700 человек.

Анти­ар­мян­ские акции про­хо­ди­ли и в Таджи­ки­стане уже в фев­ра­ле 1990 года. Для раз­го­на про­те­сту­ю­щих были пере­бро­ше­ны око­ло пяти тысяч воен­но­слу­жа­щих и сотруд­ни­ков МВД СССР. В резуль­та­те было уби­то 25 чело­век и ране­но 565.

30 октяб­ря 1988 года в Мин­ске про­шел анти­ком­му­ни­сти­че­ский митинг, на кото­рый, по раз­ным оцен­кам, собра­лось от 15 до 20 тыся­чи чело­век. Для раз­го­на демон­стран­тов мили­ци­о­не­ры исполь­зо­ва­ли дубин­ки и сле­зо­то­чи­вый газ. Задер­жа­но было как мини­мум 72 человека.

Вес­ной 1989 года в Гру­зии про­шла чере­да оппо­зи­ци­он­ных митин­гов за выход из соста­ва СССР. Куль­ми­на­ци­ей про­ис­хо­дя­ще­го ста­ла круп­ная спе­цо­пе­ра­ция по раз­го­ну демон­стран­тов око­ло дома пра­ви­тель­ства в Тби­ли­си. Мили­ция и воен­ные окру­жи­ли 10 тысяч чело­век, исполь­зо­ва­ли сле­зо­то­чи­вый газ, пехот­ные лопат­ки и рези­но­вые дубин­ки. В резуль­та­те погиб 21 чело­век и еще око­ло 300 пострадали.

В авгу­сте 1989 года око­ло двух с поло­ви­ной мил­ли­о­нов жите­лей Лит­вы, Лат­вии и Эсто­нии выстро­и­ли живую цепь дли­ной в 670 км меж­ду сто­ли­ца­ми рес­пуб­лик. Акция была при­уро­че­на к 50-летию со дня под­пи­са­ния пак­та Моло­то­ва-Риббен­тро­па, ее участ­ни­ки хоте­ли пока­зать свое стрем­ле­ние к вос­ста­нов­ле­нию неза­ви­си­мо­сти и выхо­ду из соста­ва СССР. Сило­ви­ки не пыта­лись раз­го­нять демон­стран­тов, одна­ко в совет­ских газе­тах их обви­ня­ли в «исте­рии» под руко­вод­ством «экс­тре­ми­стов», чьей целью были лишь соб­ствен­ные «узкие наци­о­на­ли­сти­че­ские интересы».

Курмангазы Рахметов, общественный деятель, 54 года

Рах­ме­тов орга­ни­зо­вал обще­ствен­ное дви­же­ние «Жел­тоқ­сан», что­бы объ­еди­нить участ­ни­ков про­те­стов 1986 года. В 2011 году он пода­вал доку­мен­ты на уча­стие в пре­зи­дент­ских выбо­рах, но поз­же снял кан­ди­да­ту­ру из-за недо­ста­точ­но­го коли­че­ства собран­ных под­пи­сей в его поддержку.

«Казправда» справедливо осудила

Я тогда учил­ся в Каз­ГУ на факуль­те­те физи­ки, на пер­вом кур­се — мне было два­дцать лет. Я вышел 17-го декаб­ря. Все это видел. 18-го вой­ска все раз­гро­ми­ли, 19-го мы вышли уже вме­сте с курсом.

17-го часов до четы­рех-пяти все было нор­маль­но: мы выдви­га­ли тре­бо­ва­ния, лозун­ги скан­ди­ро­ва­ли раз­ные. А вече­ром на нас напра­ви­ли вой­ска. Дра­лись все, меня в ногу рани­ли, и я ушел в обща­гу. 19-го мы собра­лись на пло­щадь, но не дошли до нее. Нас задер­жа­ли, не дохо­дя до пло­ща­ди, разо­гна­ли. Потом нача­лось: «Кто заста­вил?», все ука­за­ли на меня. Меня 22-го поса­ди­ли на КПЗ, седь­мо­го-вось­мо­го янва­ря уже быст­рень­ко осудили.

Если за 18 минут пле­нум реша­ет такие гло­баль­ные жиз­нен­ные вопро­сы, не счи­та­ясь с наро­дом, как мож­но к это­му спо­кой­но отне­стись? Мы тогда на пер­вом кур­се изу­ча­ли рабо­ты Лени­на про пра­ва чело­ве­ка и нацию, пра­во ее на само­опре­де­ле­ние. Москва, вер­хуш­ка пар­тии, со всем этим не счи­та­лась. Поста­ви­ла неиз­вест­но­го нам чело­ве­ка, како­го-то Кол­би­на. Несмот­ря на то, что у нас были гото­вые управ­лять стра­ной кад­ры. Мы пред­ла­га­ли таких на площади.

Никто не ожи­дал [такой реак­ции сило­ви­ков]. В то вре­мя изред­ка пока­зы­ва­ли нам Аме­ри­ку. Про­грам­ма «Вре­мя» была. Пока­зы­ва­ли, как там раз­го­ня­ют. Нам каза­лось это немыс­ли­мым. А когда я воочию уви­дел, что было на пло­ща­ди, это было сверх… Я бы нико­гда не поду­мал, что вла­сти пой­дут про­тив сво­е­го наро­да, будут так жесто­ко и жест­ко вести себя. Это был шок. Тем более спро­во­ци­ро­ва­ли это все вла­сти, [а] не митин­гу­ю­щие. У митин­гу­ю­щих ниче­го с собой не было, кро­ме лозун­гов. А про­тив нас — войска.

Попа­лись на лозун­гах, кото­рые были на казах­ском язы­ке — «Да здрав­ству­ет ленин­ская наци­о­наль­ная поли­ти­ка» и «Кон­сти­ту­ция КазССР долж­на испол­нять­ся». За эти два лозун­га меня задер­жа­ли и осу­ди­ли. Вер­хов­ный суд при­го­во­рил меня к семи годам. Осу­ди­ли по 65-ой, орга­ни­за­ция мас­со­вых бес­по­ряд­ков. Три меся­ца про­вел в тюрь­ме КГБ. Я там напря­мую гово­рил: «Ни за что иду в коло­нию», они ниче­го не отве­ти­ли. Потом по эта­пу отпра­ви­ли, по все­му Казах­ста­ну. Сна­ча­ла в Ман­гы­стау, 34-ая зона. По эта­пу шли, шли, я забо­лел… В Жам­буль­ской тюрь­ме в боль­ни­це поле­жал, потом отпра­ви­ли в 33-юю зону. Потом отпра­ви­ли в Кар­лаг, отту­да я вышел.

Я уви­дел дру­гую сто­ро­ну меда­ли, дру­гую сто­ро­ну Луны. То, что Совет­ский Союз с его друж­бой наро­дов — все было на сло­вах, тео­ри­ей. А на прак­ти­ке было то, что они про­ве­ли спе­цо­пе­ра­цию про­тив без­оруж­ной молодежи.

Про меня даже в «Ком­со­моль­ской прав­де» писа­ли, кажет­ся, 15 янва­ря, мол, «спра­вед­ли­во осудили».

Извинения прокурора

Нас счи­та­ли чуть ли не вра­га­ми наро­да. Не толь­ко меня, всех моих род­ствен­ни­ков. Один стар­ший брат у меня был дирек­тор сов­хо­за, его сра­зу сня­ли. Вто­ро­го тоже с рабо­ты уво­ли­ли. Сест­ры стар­шие сту­дент­ка­ми были, им тоже доста­лось. Даже аулу мое­му. Потом на уче­бу не при­ни­ма­ли, гово­ри­ли: «Вы с это­го аула».

Сокурс­ни­ку дали два года за лож­ные пока­за­ния, 25 чело­век исклю­чи­ли из ком­со­мо­ла, из уни­вер­си­те­та. Физи­че­ский факуль­тет Каз­ГУ страш­но попал.

Чего жалеть, что вышел? Это был удар про­тив цен­тра­ли­зо­ван­ной вла­сти. Столь­ко вре­ме­ни ушло, я наобо­рот гор­жусь, что ока­зал­ся в такой момент в таком месте, что выра­зил вме­сте со все­ми свой протест.

Мы виде­лись с про­ку­ро­ром. Он изви­нил­ся по-чело­ве­че­ски. Пере­до мной изви­нил­ся покой­ный пред­се­да­тель суда Кен­же­ба­ев. Когда я отки­нул­ся, при­е­хал в Алма-Ату, в 89-ом. Он меня при­гла­сил, изви­нил­ся. Их мож­но понять — свер­ху на них дави­ли. Во что бы то ни ста­ло надо было нас поса­дить, нака­зать. Была такая поли­ти­ка из Моск­вы, что они мог­ли сде­лать? Про­ти­во­сто­ять это­му? Были и такие люди, недав­но вот от коро­на­ви­ру­са скон­чал­ся мой пер­вый сле­до­ва­тель Бай­ма­гам­бе­тов. Он отка­зал­ся вести мое дело и порвал бума­ги. Ему тоже попа­ло после это­го. Раз­ные были люди: кто-то с честью под­хо­дил, кто-то по указке.

Сколь­ко было комис­сий по декабрь­ско­му вос­ста­нию — ни одна свое дело не доде­ла­ла, и отве­тов на мно­гие вопро­сы до сих пор нет.

Во вто­рой части мате­ри­а­ла «Меди­азо­на» предо­ста­вит сло­во участ­ни­кам собы­тий с дру­гой сто­ро­ны: быв­шим сотруд­ни­кам КГБ И МВД Казах­ста­на, а так­же извест­но­му жур­на­ли­сту — уро­жен­цу Алма-Аты и экс­пер­там по пост­со­вет­ско­му пространству.

Мади­на КУАНОВА, Ники­та ДАНИЛИН, Дария ЖЕНИСХАН, Меди­азо­на. Цен­траль­ная Азия
Ори­ги­нал ста­тьи: Новая Газе­та Казахстан