Предлагаем вниманию читателя програмное интервью известного политолога Дастана КАДЫРЖАНОВА. В первой части беседы он анализирует декабрьские события 1986 года и что пошло не так в годы независимости.
— Приближаются две сакральные и одна трагическая дата в казахской истории. Начнем с Желтоксана — декабрьских событий 1986 года. Как вы переживали те времена? Чем был для казахской истории Желтоксан?
— Я очень ярко помню события того периода. Помню и те эмоции, которые бурлили тогда в моей душе.
Сразу скажу, я не был на площади имени Брежнева. Причина проста — в это время я только-только демобилизовался из рядов Советской Армии и сразу, прямиком из воинской части, поехал восстанавливаться в свой институт в Москву. Учился я в Институте стран Азии и Африки при МГУ, там не каждый год осуществлялся набор на тот или иной восточный язык. До армии я изучал фарси, и если бы не восстановился сразу после увольнения в запас, рисковал потерять год или два, а то и вовсе сменить язык обучения. По этой причине я не стал заезжать домой в Алматы, ведь на дворе уже стояли последние дни ноября.
Мне повезло, и 1 декабря я, окрыленный удачей и тем, что снова вернулся к гражданской и студенческой жизни, с головой погрузился в подготовку к зимней сессии. В общаге меня подселили к взрослым дяденькам из так называемого спецфака. На специальном факультете моего института, ИСАА, стажеры с высшим образованием изучали восточные языки, чтобы впоследствии работать по специальности за рубежом. В комнате нас было пятеро: помимо меня два казаха — учителя физики, русский с Дальнего Востока и эстонец.
И вот однажды, когда я был погружен в учебу, в комнату вихрем ворвался Серик (это один из казахов‑спецфаковцев) и, потрясая кулаками, забегал по комнате, радостно крича:
— Наконец-то старик ушел! Он ушел!
Мы не сразу смогли разобрать, что речь шла о том, что в отставку был отправлен Димаш Ахмедович КУНАЕВ. Мурат (второй спецфаковец-казах) деловито поправил очки, достал бутылку вина и сказал:
— Ну что ж… давайте это отметим.
Я, конечно же, не мог это «отмечать», ведь я являюсь внучатым племянником Димаша Ахмедовича. Но мои соседи не могли этого знать — я никогда этого не афишировал. Поэтому я под благовидным предлогом просто сбежал из комнаты.
Дело еще было в том, что для родственников Димаша Ахмедовича его уход уже давно не представлялся чем-то невозможным. Мы прекрасно знали, что он давно, еще со времен смерти БРЕЖНЕВА, регулярно писал заявление об отставке. Писал он и на имя ГОРБАЧЕВА. Самое удивительное то, что именно по аргументированной просьбе АНДРОПОВА и ГОРБАЧЕВА КУНАЕВ продолжал оставаться во главе республики и в составе Политбюро.
Потом я лично из уст Димеке слышал аргументы, почему он просил об отставке. Во‑первых, возраст. Димаш Ахмедович искренне считал, что его эпоха уже ушла с БРЕЖНЕВЫМ и пора объективно передавать дело молодым. Во‑вторых, он не очень одобрительно относился к горбачевским методам работы. Дело было вовсе не в неприятии перестройки и не в том, что КУНАЕВ якобы консервативен. Суть состояла в том, что при ГОРБАЧЕВЕ был резко нарушен баланс влияния в Политбюро между «националами» и «москвичами», который выстраивал еще «регионал» БРЕЖНЕВ. И этот баланс был нарушен в пользу московского диктата. ГОРБАЧЕВ, хотя и был выходцем из Ставрополья, идеологически был целиком ставленником «московской» группы. Не зря в его биографии часто подчеркивали, что он и его жена являются воспитанниками МГУ.
Вопрос борьбы за баланс внутри Политбюро очень важен, потому что через него вы сможете понять более рельефно, как боролись между собой в СССР идейно-социалистический и колониальный тренды. В своем выступлении в программе у Владимира ПОЗНЕРА на вопрос, что бы он изменил, если бы остался у власти в СССР, ГОРБАЧЕВ открыто заявил:
— Я бы ликвидировал федеративное деление СССР по национальному принципу.
Так что, вне всякого сомнения, при ГОРБАЧЕВЕ «национальная» линия была обречена на поражение. Определенным символом ее разобщенности стало то, что региональные первые секретари, собираясь в столице СССР, перестали дружно останавливаться в гостинице «Москва», как было раньше. Многие помнят, что в последние годы правления КУНАЕВ стал постоянно останавливаться в гостинице Казпостпредства, где в 80‑х годах было достроено специальное крыло. Так же стали поступать и другие «националы», которые обзавелись такими же флигелями в постпредствах. Центр шаг за шагом проводил политику разобщения «лидеров социалистических наций». Москва решительно желала переформатировать регионалов под себя, чтобы впредь голос из республик оставался вторичным. Благо рекрутировать таких персон стало довольно легко.
К 1986 году КУНАЕВ олицетворял собой в Политбюро именно старый тренд «националов». Это не сегодняшнее название, а именно политический сленг, который тогда был принят в Политбюро. Поэтому его уход в отставку был лишь вопросом времени и тщательно готовился им самим. Тем более что к тому времени 16‑й съезд Компартии Казахстана уже состоялся и было абсолютно понятно, к чему стремится горбачевское Политбюро.
Поэтому я отнесся к факту ухода Димаша Ахмедовича совершенно спокойно — не так эмоционально, как мои соседи по комнате.
Так закончился день 16 декабря.
Потом события завертелись в каком-то стремительном вихре. С утра в институте меня сразу вызвали к начальнику курса, потом к декану, а к середине дня я уже сидел перед самим директором ИСАА. Дело в том, что в те дни я был единственным казахом из Казахстана в институте. Были еще двое, но они жили и родились в Москве. Один из них, Данияр, также предстал со мной перед директором вуза.
К чести моих преподавателей могу сказать, что, видимо, восточный факультет наложил отпечаток на их восприятие действительности. Ни один из них не сказал ни слова негатива в адрес казахов, хотя к тому времени они уже получили информацию о том, что в Алма-Ате идут массовые акции протеста. Это важно на фоне того, что в дальнейшем, когда мне приходилось хлопотать за земляков в разных вузах (чтобы их не отчисляли, не устраивали на них гонения за «национализм»), пришлось встречаться с такими откровенными шовинистами, что «ни словами описать».
Не надо забывать, что Желтоксан вряд ли вынес наружу некий «оголтелый казахский национализм», которого просто не могло быть тогда. Он вынес наружу именно огромное число проявлений злобного, разнообразного по уровню артикуляции, но неожиданно массового великодержавного шовинизма. Его неожиданно стало можно выражать — потому что тогда он получил официальную поддержку партийных идеологических документов, да и конкретно судебно-репрессивной практики.
Забегая вперед, могу сказать, что именно этот фактор и превратил Желтоксан в предвестник гибели «единого советского народа», а в конце концов и СССР. Тогда все народы страны воочию увидели, во что по-настоящему свирепое и безапелляционное может превратиться великодержавный шовинизм, если дать ему официальную поддержку, пусть даже косвенную, но в общесоюзном масштабе. Вот тогда все «социалистические нации» и увидели воочию, через что им неизбежно придется пройти, если в СССР все останется так, как есть. Когда я носился в метро от вуза к вузу, у меня отчетливо сложилось впечатление, что нас, казахов, быстро и решительно превратили в «гонимое племя». Именно тогда родилась моя вторая песня про Алма-Ату, в которой была такая строка: «Мы, сыны волков, зачем гонимы в ночь…?»
Итак, 17 декабря утром я уже знал из рассказов преподавателей, что алматинские горожане вышли на площадь.
— Время расставит все по своим местам, — так сказал мне тогда директор ИСАА Роман АХРАМОВИЧ, в прошлом белорусский партизан, жесткий, но справедливый руководитель, бывший на «ты» со многими членами Политбюро и с самим ГРОМЫКО. — Я знаю, вы как будущий ученый обязательно разберетесь с истинной картиной того, кто там прав, а кто нет. У меня лишь одна к вам просьба: несколько дней просто будьте в общежитии и никуда не выходите. Постарайтесь не общаться с земляками, особенно если они вас позовут куда-нибудь. Это моя личная просьба.
Конечно же, я сразу пошел в переговорный пункт и попробовал дозвониться домой. Мне повезло! Но то, что я услышал, меня не обрадовало. Мама прокричала:
— Бізде көтеріліс! Әзірше ызбандама! — и бросила трубку.
Потом было бесполезно дозваниваться куда-либо. Сердце мое разрывалось. Я столько не был в родном городе, и то, что я по вполне прагматической причине не заехал домой после армии, теперь мне казалось предательством.
Вероломно нарушив свое обещание директору института, я поехал к друзьям-землякам в ДСВ (другое общежитие МГУ). Там уже происходил бурный обмен информацией, что как и когда нам делать дальше. Там же мы услышали отдаленные слухи о жестоком разгоне демонстрации… Конечно, нашему казахскому сообществу в ДСВ, которое считало себя последователями Алаш Орды и называло себя Жас тулпаром II, я когда-нибудь посвящу свой рассказ, и он будет не простым, но позднее.
Вернувшись в свое общежитие, я застал спецфаковцев за жестоким спором. От радости моих соотечественников, что «дед ушел», не осталось и следа. Бурлили комнаты и курилка. Все обсуждали вести и слухи из Казахстана. Здесь казахам не грубили — это было чревато, в любой общаге Москвы мы представляли собой внушительную силу. Однако мнений и контрмнений было достаточно. Вовсю звучало «превратили в сырьевой придаток», «нарушение принципов демократии», «равноправие наций только на словах» и т. д.
Наш эстонский друг во время горячих споров почему-то улыбался и даже похихикивал. Когда Мурат на него заорал:
— А ты чего ржешь, над нашим горем смеешься, что ли? — он спокойно сказал:
— Для вас это все внове, а для нас нет. Я просто радуюсь, что теперь многие вещи дошли и до казахов. А зная вас, что вы далеко не отпетые националисты, я теперь понимаю, что обратного хода уже точно нет.
В общем, температура споров зашкаливала…
Утро в институте началось вообще парадоксально. Студенты толпились перед занятиями в коридоре и курилках, многие накинулись на меня с вопросами. Вдруг на весь коридор раздался крик, и все увидели такое зрелище — высоко подняв над головой какую-то газету, сквозь толпу несся мой однокурсник и орал:
— Уррааа!!! В Алма-Ате студенты на площадь вышли!!! Казахи — молодцы!!! Вот это настоящие студенты, мужики!!! Не то, что мы — г…но, а не студенты!!!
Газетой была «Правда» от 18 декабря с маленьким текстом «Сообщение из Алма-Аты», где было написано совсем другое и другие выводы, нежели те, что сделал для себя и других мой однокурсник…
Потом было многое — и наши митинги у постпредства, и творческая встреча с ШАХАНОВЫМ, и запрет от постпредства на организацию землячества, и наши требования к депутатской группе из Казахстана во время Съездов советов, казахские фестивали и викторины, стихи и песни про Желтоксан, драки с теми, кто посмел усомниться в нашей правоте, гонения и отчисления из вузов… Главное — я хорошо помню, как повели себя тогда те, кто сегодня стремится запрыгнуть на тему Желтоксана.
Извините, я и так слишком много рассказал про себя. Надеюсь, не зря, Желтоксан — это не только площадь в Алма-Ате. По всему необъятному СССР он охватил всех, кто является казахом или считает себя казахстанцем. Не остались в стороне и те, кто учился в тот момент в разных городах Союза, особенно в Москве.
Иногда мне кажется, что у каждого казаха внутри, в сердце, живет свой собственный Желтоксан. Своя история взросления. То, что заставило его стряхнуть с себя множество мифов и пропагандистских иллюзий. То, благодаря чему, даже несмотря на попытки нашего тогдашнего руководства сохранить СССР, история все-таки привела в итоге к Независимости. Увы, у нас, казахов, очень многое в истории происходит не «из-за», а «вопреки».
— На Западе чаще говорят о выступлениях в Тбилиси, в Прибалтике, но о декабрьских событиях 86‑го года молчат, не знают. Недооценена ли историческая важность Желтоксана в истории? Дали ли мы сами должную оценку этим событиям?
— Добавлю один аспект к тому, чем явился Желтоксан для пробуждения остальных народов СССР. Моя мама преподавала в то время в КазГУ философию и именно «национальный вопрос». Тогда эта дисциплина шла под маркой чего-то вроде «выравнивания уровней социалистических наций». Так вот, после декабря 1986 года на ее кафедре практически все спрыгнули с этой темы. На маме это стало сказываться вполне физически — ей пришлось одной закрывать все бреши в расписании, и ее все реже мы стали видеть дома. Конечно, как всякий юношеский максималист, я возмущался своими согражданами. Я считал, что они в самое сложное время струсили читать «национальный вопрос». На что моя мама спокойно возражала:
— Ты видишь только одну сторону медали. Но дело еще и в том, что эту дисциплину стало совершенно невозможно читать в Казахстане. Как бы ни был пропагандистски силен марксизм, он бессилен против реальных фактов.
Так что с Желтоксана вполне ощутимо стала рушиться самая главная основа СССР — идеологическое доминирование марксизма в теории национального вопроса. А это, извините, уже тектонический сдвиг в сознании.
Так что если на Западе не понимают важности Желтоксана, то это их проблемы, их уровня профессионализма в знании нашего общества. Мне в частности все равно, что думают о важности для нас 86‑го года другие. Гораздо важнее, чем он является для нас самих. А вот здесь мы видим, что история этой оценки еще далеко не закончена. Это объяснимо, потому что пока еще живо поколение тех, кто лично причастен, так или иначе, к событиям на площади имени Брежнева. И есть те, кто хочет тщательно скрыть характер этой причастности. Думаю, многие с этим согласятся, с этим выводом я вообще не оригинален.
Однако перед современниками Желтоксана продолжает стоять задача в сохранении духа тех событий. Важно не только из-за мужества выступивших на площади. Важно понимание и того, что развернулось потом — какой шабаш отступничества от своей нации. Репрессии, гонения, суды, наветы стали ужасом нашей истории в последующие годы, вплоть до самого обретения Независимости. Не нужно забывать, что Желтоксан — это не только два дня выступлений и жестокий разгон участников. Все, что последовало потом — от гибели Кайрата РЫСКУЛБЕКОВА до создания властью квазижелтоксановцев, — это история одного казахского народа. Народа, который очень стремится создать из себя нацию и остаться таким образом в истории человеческой цивилизации.
Не только исторические определения до конца не сформулированы. Не поняты до конца и уроки Желтоксана. Если мы забудем, как представители нашего собственного народа сводили личные счеты с теми, чей ребенок оказался на площади, мы вряд ли станем нацией с более или менее цельным самосознанием.
И дело далеко не в том, чтобы заклеймить тех, кто тогда прогнулся под систему. Суть, мне кажется, гораздо глубже. Она не в умении разделить нацию на «хороших» и «плохих» или видеть все исключительно в черно-белых тонах. Она, наоборот, в том, чтобы сделать нацию цельной. И теперь это касается не только казахов на этой земле.
— Какие события с тех пор стали переломными и привели к тому состоянию, которое сложилось сейчас?
— Дальнейший modus vivendi нашей нации определил самый главный вопрос формации — первоначальное накопление капитала и последующее закрепление его результатов.
Конечно, существует шутка про то, что начало формирования любого капитала — темная история, но это не более чем исторический эвфемизм. И задача этого искажения проста — оправдать все неправедные методы создания капиталов вообще. Увы, это не просто постсоветский атавизм сознания. Такой тип мышления, к сожалению, приводит к тому, что общество никак не может психологически преодолеть в себе период «дикого капитализма», непроизвольно подавляя таким образом либеральные идеи рынка, свободного и защищенного прочной правовой системой.
В нашей стране задача внедрения капитализма, в сущности, сводилась к одному — к распределению всех командных высот экономики в частные руки. Человечество к тому времени уже накопило достаточный багаж знаний по коллективной форме собственности. Их масса. Это и свободное движение акций, это и корпоративное и общенациональное владение, это и концессии на длительный срок. Но в Казахстане с 1995 года все эти подходы были отвергнуты и избран лишь один — приватизация в эксклюзивную личную собственность отдельных персон, причастных к власти или облеченных ею.
Под эти цели в 1995 году была проведена решительная политическая реформа, демонтирована советская система. Не путать с коммунистической или социалистической. В Казахстане была разрушена система местного самоуправления, вместо нее за 25 лет так и не было предложено и не реализовано ничего более или менее путного, не говоря о том, чтобы демократичного. Понятное дело, что высший уровень Советов — Верховный Совет — был архаичным, но низовые Советы после их декоммунизации были вполне нормальным механизмом местного самоуправления, который можно было наполнить новыми смыслами.
Роспуск Верховного Совета преследовал цель демонтажа советской системы лишь для публичной пропаганды. Главной целью же было демонтировать любую политическую силу в стране, способную помешать развитию авторитарного управления и, главное, под его маркой осуществить тотальную приватизацию «в одни руки». Была ликвидирована «парламентская» Конституция 1993 года, окончательно развернув страну в сторону строительства так называемой суперпрезидентской республики (спасибо за термин г‑ну ЕРТЫСБАЕВУ). На деле это никакая не суперпрезидентская республика, а обыкновенный авторитаризм.
Тогда власти еще важно было фундаментальное научное обоснование своих действий перед обществом, и на арену выступила доктрина «разумного авторитаризма» М. ТАЖИНА, которая в теоретическом плане нашла отклик во многих мозгах страны. Ведь речь, казалось бы, шла о разумном балансе между коллективным и авторитарным способами принятия решений. Учитывая «сложность момента», казахстанцы, оказалось, готовы делегировать право авторитарных решений президенту, дабы избежать излишних и нерешительных дискуссий, способных затормозить реформы общества.
Слово «реформа» тогда носило почти магический характер. Оно было основой идеологии президента НАЗАРБАЕВА, и это понятно — позитивных изменений тогда ждали все. Поэтому под маркой избавления от коммунистического тоталитаризма в тот момент истории можно было проводить все что угодно.
Был создан правовой механизм приватизации. Пока не был избран новый парламент, силу законов приобрели указы президента. Так появился целый свод законов, который специально был создан под правительство А. КАЖЕГЕЛЬДИНА.
На это правительство и его ведомства вроде Госкомимущества и была возложена задача сменить стиль приватизации со смутной «передачи прав в управление», всяких непонятных концессий и купонной приватизации (помните ПИКи?) на перераспределение прав собственности в отдельные указанные руки.
Это был основной исполнительный инструмент. Только прямым административным давлением можно было подавить сопротивление этому процессу со стороны так называемых красных директоров и трудовых коллективов. Этот союз был достаточно силен, потому что трудовым коллективам не так давно перестройкой было предоставлено право избирать руководителей предприятий. Более того, люди уже начали разбираться в тонкостях капитализма и лелеять надежды на то, что их место работы сможет превратить их со временем в массовых акционеров предприятий. Однако этим мечтам не суждено было сбыться.
Отсутствие в стране законодательного органа позволило президенту реформировать еще один важнейший инструмент приватизации — банковскую систему. Указы о банковской системе того периода, помимо задач оздоровления финансовой системы государства, решали другую попутную задачу — организовали финансовый источник для приватизации в стране.
Однако отечественных финансов для проведения масштабной приватизации тогда было явно недостаточно. Этот недостаток с лихвой компенсировался другим мощнейшим источником. Его название до сих пор Акорда произносит с благоговением: иностранные инвестиции. Вот тогда массовый характер приобрело появление в стране псевдограндов международной экономики, которые играли не только роль приватизаторов, но и создавали абсолютно новую систему накопления для казахстанской элиты — зарубежные счета и офшорные компании. Это было крайне удобно — народ видел лишь казахстанскую сторону вопроса, тогда как иностранная еще долгие годы оказывалась в густой тени.
Кстати, один из самых современных механизмов реальной демократизации собственности в стране — фондовый рынок — так и остался в Казахстане в периферийном состоянии по одной простой причине: ничто, а точнее, никто не должен был мешать процессу приватизации, ни один случайно появившийся претендент на собственность.
Итак, к 2001 году процесс первоначального распределения национальных богатств уже был фундаментально решен. Теперь по исторической логике дикому капитализму должен был последовать либеральный период. Ведь капитализм — это не только формация тех, кто создает бизнес, а еще и тех, кто его умеет сохранить и, главное, развить наиболее профессионально и эффективно. На Западе в 70‑х годах это ярко продемонстрировала «революция менеджеров». Многие исследователи считают, что именно благодаря эффекту от кардинальной демократизации капитала, которую осуществила эта революция, в таких странах, как США и Великобритания, не восторжествовал фашизм и не случилось социальной революции.
По идее, либерализация политической и экономической систем в стране должна была послужить тому, что естественным развитием и, главное, массовой демократизацией капиталов будут постепенно нивелированы «огрехи» приватизации. Постепенно управление национальными активами должно было перейти от «кумовского» к профессиональному принципу. Население все больше должно было становиться причастным ко всем национальным благам, постепенно превращаясь в солидарного политического партнера власти, а не быть ее эксплуатируемой массой. Выразителем такого типа идей и явилось движение «Демократический выбор Казахстана».
До 2001 года оппозиция была «сущностная», которая вообще не принимала идей дикого капитализма в своей основе. Не случайно главным оппонентом НАЗАРБАЕВА на выборах в 1998 году был предводитель коммунистов Серикболсын АБДИЛЬДИН. Он как раз-таки был лидером того самого парламента 1993 года, который стоял на парламентских принципах управления государством. Староазатовцы, лидеры партий и движений «Азамат» и «Алаш», были больше мировоззренческой или культурно-этической оппозицией.
Оппозиция 2001 года в виде ДВК — это уже совершенно иное явление. Это протест, порожденный новой системой, независимым Казахстаном. Протест, в меньшей степени направленный на отрицание существующей системы, но решительно предлагающий свои маршруты дальнейшего развития нации. По этой причине эта генерация оппозиции оказалась одновременно и конструктивной, и радикальной.
Если отбросить все теоретические нюансы и личностные конфликты, то «оппозиция нового поколения» апеллировала к тому, что принципы, публично провозглашаемые властью президента НАЗАРБАЕВА, реально входят в прямое противоречие с практически исполняемыми действиями. Что высокая патетика реформ на деле является лишь пропагандистским прикрытием для сохранения нравов дикого кулуарного капитализма. И такая ситуация рано или поздно неизбежно приведет к полной профанации профессионализма, а значит, и к провалам общего государственного управления.
В принципе, при условии приведения провозглашаемых принципов с практическими в одно целое эта оппозиция могла бы и стать той самой «второй опорой президента», о которой на ранних этапах своей оппозиционной деятельности говорил Алтынбек САРСЕНБАЕВ. Однако его метания во власть и из власти очень ярко демонстрируют то, что он понял: это невозможно. А Алтынбек, как бывший министр информации и политик высокого ранга, досконально знал разницу между тем, что является пиаром и популяризацией с одной стороны и вульгарной пропагандой с другой.
Фактически ДВК представлял собой носителей нового общественного договора между властью и обществом, который прежде всего должен был зиждиться на взаимном признании прав народа и правящей группы как на национальные богатства, так и на политическое участие во власти. Власть же тогда уже практически открыто послала сигнал обществу: никакого договора между ней и обществом быть не может. Перспектива только одна — народ должен жить исключительно по правилам, которые ему формулирует власть. Если раньше это было ориентиром «по умолчанию», то теперь становилось вполне публично декларируемым принципом.
Фактически это было завершение периода этического противостояния с властью, когда в последний раз использовались термины «честность», «морально-этические нормы» и т.д. Моральные нормы подверглись гиперактивному шельмованию, когда власть — Акорда — запустила в массы образ «предателей президента», и стало окончательно ясно: к этическим нормам апеллировать бесполезно, они стали сферой подмены понятий.
Однако поражение ДВК стало объективным совсем не по причине его идейной слабости. «Нулевые» превратились для казахстанского общества в типичные годы «нефтяной болезни». Их, как сейчас говорят, «тучный характер» покрыл все трезвое понимание вещей туманом лжеблагополучия, основанного не на демократизации капиталов, а на вторичном перераспределении незаконных сверхдоходов от сырья среди населения. Тогда многим казалось, что пределов «казахстанскому благополучию» не существует.
Не разбудило казахстанцев и то, что в 2003 году в Грузии, в 2004‑м в Украине, а в 2005‑м в Кыргызстане случились революции. И дело не в том, что они глубоко верили в ту пропагандистскую чушь, которая неслась из телевизора. «Нефтяное проклятие» прежде всего бьет по разуму, формирует лень в поиске правды, приводит к внутреннему соглашательству с самим собой и с внешней несправедливостью.
Однако вплоть до гибели Заманбека НУРКАДИЛОВА в 2005 году все-таки существовала иллюзия, что мы с властью живем в едином ценностном поле. Убийство же Алтынбека САРСЕНБАЕВА уже полностью перечеркнуло все — никакого общего ценностного поля не существует.
Последним всплеском иллюзии о договороспособности политического строя НАЗАРБАЕВА с обществом стала выборная кампания в мажилис 2007 года. Самое интересное то, что ее ход был практически образцовым с точки зрения правил конкуренции. Резкий слом произошел именно в сам день выборов, когда стала проявляться картина голосования. Согласно ей, объединенная оппозиционная партия ОСДП–«Нагыз Ак жол» стремительно набирает голоса гораздо больше, нежели предполагали акординские политические архитекторы. Причем отбирает их не только у политтехнологического «Ак жола», но и у правящего «Отана». На этот раз рухнула иллюзия не оппозиции, а власти в том, что она пользуется безоговорочной поддержкой населения. Удар был страшным, особенно на фоне президентских 91% на выборах 2005 года. Даже в условиях «нефтяного соглашательства» почти треть населения не хотела видеть «Отан» правящей и руководящей силой страны.
Продолжение интервью
читайте в следующем номере.
Оригинал статьи: Трибуна — Республиканская общественно-политическая газета / tribunakz.com