Путин — какой он был и каким стал? Что заставило его вернуться в Кремль, а партнера по тандему — бежать из него? The New Times исследует подковерье российской политики вместе с политологом, директором Фонда эффективной политики Глебом Павловским.
Автор: Глеб ПАВЛОВСКИЙ
- На последних президентских выборах вы работали на Михаила Прохорова: можете сравнить с работой в штабе Путина в 1999 году?
- Тогда я входил в штаб, был директором по планированию, сейчас я никуда формально не входил и был ответственным за идеологию. Это совсем другая работа.
- Вы довольны результатом Прохорова?
- С учетом стыренного — да.
- А сколько, по вашим оценкам, украли?
- Я в таких случаях предпочитаю держаться консервативных оценок. За консервативные я беру данные экзит-поллов — он получил около 11% (согласно официальным результатам, Михаил Прохоров набрал 7,98%).
- И тем не менее у вас нет сомнений, что Владимир Путин победил в первом туре?
- Безусловно, он набрал больше 50%. Но это совсем не то большинство, которое у него было в 2004‑м или в 2000‑м. Оно композитное, временное, оно неизбежно распадется, и довольно быстро. Поэтому я и считал, что ему не надо было сейчас избираться: он попадает в ситуацию, из которой нет никакого ясного выхода.
Эволюция ВВП
— Чем Путин-2012 отличается от Путина-2000?
- Отличие в том, что Путин двухтысячного был ключевой фигурой консенсуса — широкого и очень прочного, потому что тогда объединились группы, которые проиграли в девяностых и для которых (приход во власть Путина) был реваншем, возможностью, единственной и последней, отыграться за обиды и поражения 90‑х.
- Какие группы вы имеете в виду?
- Пенсионеры, которые, как вы помните, в те годы месяцами не получали пенсии, бюджетники, которые по году не получали зарплат, силовые структуры — армия, ФСБ, — которые были ущемлены: и потому что их все время била пресса, и потому что они оказались вне финансового мейнстрима. Наконец, важнейшей и очень верной частью этого консенсуса были женщины старше 40 лет, которые в девяностые оказались фактически главами семей и для которых Путин стал опорой, за которую они держались.
- Отсюда — образ мачо, альфа-самца
?
- Нет, нет, альфа-самец — это все фигня. Это значимо было на первых порах на фоне Ельцина: тот — слабый, больной, старый, а этот — молодой, спортсмен и так далее. Но для этой преданной группы женщин старше сорока важно было, что он — страховщик, гарантирующий медленно, но определенно повышающийся уровень жизни. Вообще в путинской системе — именно потому, что она более финансовая в итоге оказалась, чем административно-политическая (с администрацией здесь довольно плохо), — очень важны страховые гарантии. Это, кстати, было важно и для регионального чиновничества, которое его тоже поддерживало весьма активно. И, конечно, как ни странно, гуманитарная и иная интеллигенция, из которой мало кто был в шоколаде в 90‑е годы. Вот эти все группы и склеились в такой прочный консенсус, который держался очень долго.
Путин в лучшие свои годы — это политик с открытым кодом: игроки могли входить с разных сторон и принимать участие в игре. Путин-2012 — это как первый айпад: смотришь на этот черный экран — вроде все хорошо, но только ты с ним никуда не можешь подключиться и в него никакую программу закачать не можешь. Все закрыто, открытого кода больше нет.
Правила дизайна
- Тогда, в 1999‑м, казалось невозможным, чтобы страна, пережившая ГУЛАГ, самиздат, аресты 70‑х и 80‑х, вербовки, стукачей и так далее, проголосовала за подполковника КГБ. Как вам это удалось?
- Что нельзя спрятать, надо подчеркнуть — это правило дизайна. Мы это не прятали, наоборот, подчеркивали. Это было с самого начала одной из линий кампании. Да и кому тогда, в 1999‑м, через год после дефолта, мешал КГБ? Ну разве только тонким, чувствительным натурам. Но поскольку и разрабатывали кампанию тонкие и чувствительные натуры, то это было предусмотрено. Там не было особых сталинистов в команде в Кремле 1999 года, а если и были, то они шифровались.
Штирлиц, не столько чекистом, сколько военным, человеком в погонах, который только и сумеет побороть олигархов, так?
- То, что он разведчик, это значит, что он был глубоко законспирирован. Он свой, но он как бы долго прятался.
- Работая в администрации Ельцина?
- Где он работал — это имело значение только в первые недели, когда он еще не нравился. Потому был важен этот момент выхода на свет: разведчик, который вернулся домой на большую землю. Как только он начал нравиться, люди сами начинали объяснять все негладкие детали.
- Еще раз: значит, пиар-идея состояла в том, что разведчик Путин тихо делал свою работу, но не мог раньше себя обнаружить, а осенью 1999-го
время пришло?
- Да, и вот теперь он возвращается — дружественное лицо, хорошая русская речь. Я помню, он пошел на встречу с Пен-клубом — это было в последние дни августа (1999 года), шел туда как в львиную клетку: это же были непростые люди — (Василий) Аксенов, (Андрей) Битов, — настроены они к нему были очень плохо. И за час они все стали, можно сказать, его доверенными лицами.
- Известно: Путин хороший вербовщик.
- Вербовать группами — это непростая задача. Вербовщик — это индивидуальная работа с клиентами. Тут сработало иное: запрос на другого, который после Ельцина, был очень сильный. Мы просто его, видимо, недооцениваем, силу этого запроса. Он был жадным. Это была страсть, а не просто рациональное ожидание. А для писателей, я думаю, была важна хорошая русская речь, по которой истосковались.
- Путина этому специально обучали?
- Нет. Как только он чувствовал — ну, какой-то потенциал дружественности в аудитории, так у него открывалась хорошая речь: он буквально сразу находил ключ (к собеседникам).
Привычка к обожанию
- Когда и почему началась для вас трансформация Путина, в результате которой даже вы стали его оппонентом?
- Трансформация, наверное, шла все время, но, конечно, ключевой момент — это превращение в народного любимца. Он сам в такую возможность долго не верил и высоким рейтингам доверия тоже не верил, года два говорил: «Да бросьте, это все кончится через месяц, так не бывает. Долго хорошо не бывает». Привык, я думаю, уже после дела Ходорковского, когда рейтинг еще подскочил.
- Это была сильная картинка: Колонный зал Дома союзов, съезд РСПП, стоячая овация богатейших людей страны, камера, идущая по этим потным лицам — потным то ли от страха, то ли от экстаза восхищения и обожания. Наверное, тогда Путин понял, что держит бога за бороду?
- Да. Хотя, конечно, привычка к обожанию возникла раньше. И ведь мы все на это играли. Еще вопрос, у кого раньше снесло крышу — у него или у нас, которые работали на эту харизму. Мы вполне искренне хотели бóльшей любви, бóльшего обожания к нему.
- И вы не думали, что это — опасно: опасно, если сам Путин поверит в то, что любим, что он царь и прочее?
- Нет, страха не было. Было ощущение, что команда балансирует. У каждого были, конечно, какие-то тараканы, иногда очень крупные, но, в конце концов, в команде это более или менее балансировалось. Перелом наступил после выборов 2004-го: это был такой триумф, когда исчезает уже чувство реальности. Ключевым стал 2005 год: победа на вторых выборах в США Джорджа Буша, цепь этих то ли революций, то ли переворотов — Украина, потом Киргизия, Узбекистан. Буш говорит, что так будет с каждым. И тогда возникало ощущение: надо защищаться. Защищаться, готовить контратаку, атаковать… Атаковать — кого? Буш далеко, а страна — тут. Вот тогда-то и запустились эти все молодежные политические проекты.
Концепт врага
- Вы имеете в виду «Наши», «Румол»? Действительно, зачем их создавали? Угрохали миллионы. Или — все ради распила бюджетов?
- Пилеж шел само собой, и звук этой пилы был весьма отчетливый. Зачем создавали? Сначала — так, на всякий случай. Потом — превратим их в воспитательные, в образовательные (структуры). И должен сказать, что это были искренние попытки со стороны Суркова. Но тут его ждал провал: образовать политически этих ребят не получилось. А раз так, то они превращаются просто в актив, и возникает задача — наращивать, наращивать этот актив. А чтобы наращивать актив, его надо индоктринировать. А чтобы индоктринировать, надо упрощать. Любовь прошла — осталась муза: упрощенный Путин. План Путина — суверенная демократия, то есть комплекс каких-то агиток, связанных вместе, через которые можно быстро прогонять достаточно большую массу молодого народа, чтобы… Чтобы — что?
- И — что?
- Фактически задачи, которые ставились в 1999 году, были выполнены: война в Чечне закончена, доходы населения растут, олигархи повержены. Появляются какие-то странные идеи и проекты… Ну да, теоретически можно было себе представить, что Буш, окончательно свихнувшись, устраивает что-то там против России. Но после катастрофы с «Катриной» (Тайфун «Катрина» (август 2005 г.) в Новом Орлеане: в результате этого стихийного бедствия и некомпетентности властей погибли 1836 человек) Буш закончился, пошел под горку, а у нас начинаются чисто невротические явления: «мы стали настолько сильными, что нам все завидуют, теперь нас все захотят атаковать, все хотят нам зла».
Мы оснащаем разного рода брошюрками этих молодых ребят, и происходит страшное: они эти брошюрки читают. Мы-то издавали их не для чтения — как аксессуар: вот к сумочке полагается такой-то аксессуар, а к молодежному движению полагается такой аксессуар, как политическая литература. Это были муляжи концепций, муляжи идеологии. А комиссары это читали, и в голове, конечно, получалась невероятная каша, продукт которой уже налицо.
- В ночь после президентских выборов, 5 марта, вы на Первом канале сказали: «Я придумал «оранжевую угрозу». Что вы имели в виду?
- Это делал, конечно, не я один, это делала идеологическая команда администрации 2005 года. «Оранжевая угроза» — это был концепт опасности. Сначала — как оборонительная контрпропаганда против Буша и его идеи распространения демократии, в том числе под боком. Не против Украины — тут пропаганды не нужно было: достаточно было простой информации о том, что тогда происходило на Украине, — это работало лучше любой пропаганды. А потом уже, как часто бывает, и «дурно пахнут мертвые слова»: когда содержание издохло, термин начинает жить новой жизнью. И он зажил сейчас. Стоило оппозиции сказать про «снежную революцию», про «белую революцию», как тут же вернули прежний концепт опасности: «оранжевую революцию». «О, так они же сами это сказали!» И я бы в свои лучшие пропагандистские годы обязательно схватился за такую подачу. Вы говорите, что это революция? Прекрасно. Мы можем на вас сослаться. Вот теперь и начинает мастериться чучело страшной и угрожающей революции. И чем меньше людей на митинге, тем больше чучело надувается.
- Вы полагаете, эта риторика — «свои — чужие», «враги, предатели, бегающие за бугор», — будет продолжаться?
- История с Pussy Riot — вот пример. Все тот же концепт опасности, «оранжевая революция» — только в других терминах и других словах. И это будет воспроизводиться — как реакция на любую инаковость, любое несогласие. Как способ решения проблем.
Опасность слабости
— Зачем это Путину сейчас, когда все уже сделано, результаты выборов мировыми державами признаны?
- Это поведение власти, которая слаба. Мы недооцениваем степень ее ослабленности: они ведь совершенно не предвидели, что могут произойти такие протесты.
- Хотя тот же Михаил Дмитриев еще весной 2011 года предупреждал: напряжение в обществе растет.
- А сначала (до протестов) это ужасное падение рейтингов после рокировки, совершенно неожиданное для Путина. Существовала догма, что выдвижение Путина просто запустит его рейтинг в небеса, а получилось ровно наоборот: после 24 сентября медведевский рейтинг вообще исчез, а путинский сильно просел. Хотя все консультанты, все социологи говорили, что, как только Путин намекнет, что хочет вернуться, его рейтинг начнет сразу подниматься: надо только отцепить Медведева, который, говорили, как груз, тянет его вниз, и шарик взмоет в небеса. Это было добросовестное заблуждение со стороны социологов.
Вернул рейтинг сам Путин, когда взял себя в руки и достаточно жестко повел кампанию. Он взял 30 социальных групп, так или иначе зависимых от бюджета, и одной за другой, методично, каждый день сообщал, что было раньше, насколько выросло благосостояние и сколько он еще добавит. На этом нельзя было выиграть в первом туре, но во втором — гарантированно. И тогда началась следующая фаза кампании, построенная на концепции раскола, поляризации общества.
Рокировка
- Почему все-таки Путин не позволил Медведеву пойти на второй срок?
- Можно сказать просто: он захотел. Путин стал двигаться в эту сторону с конца 2010 года, хотя я и не знаю, в какой момент он решил окончательно.
- Это решение было Владимира Путина или «коллективного Путина»?
- «Коллективного Путина». Было, как я думаю, несколько когорт, обязанных Путину своим положением и благосостоянием, которые толкали его. Они задавали себе простой вопрос: если не Путин, то их капиталы гарантированы или нет? Я поэтому, как маньяк, находясь тогда около администрации, в диалоге с администрацией (по словам Павловского, он перестал быть советником администрации президента РФ в конце марта 2011 г.), все время говорил: Медведев должен найти способ дать гарантии «коллективному Путину». Но Медведев считал, что президент выше этих пустяков. Ну а кроме того, Путина пугали мифом о том, что Медведев готовится его снять. А Медведева — что Путин чуть ли не двинет полкиї на Москву, если это произойдет. Я почти уверен, хотя, конечно, как вы понимаете, в такие ситуации никого не зовут, что есть фактор «икс», который привел их обоих к лету прошлого года в психически нестабильное состояние. Что и закончилось августовским Сочи, из которого вывалились два человека с сильно измененным сознанием.
- И решение было принято в конце августа 2011 года или позже?
- Не забывайте, что у Путина уже был к тому времени его Народный фронт — явный материальный признак его чрезмерного испуга в мае прошлого года. Он был создан за три-четыре дня до известной пресс-конференции Медведева в Сколково.
- Вы полагаете, у Путина были основания ожидать, что на пресс-конференции
Медведев мог объявить о том, что пойдет на второй срок?
- Да, как минимум. Если не одновременно сказать: «Меняю правительство».
- У вас есть реальные основания строить такие предположения?
- Вы расспросите Владимира Владимировича или почитайте его мемуары, когда они будут написаны…
- Вариант «оба идут на выборы» рассматривался?
- Нет, это было табуировано. Вся проблема в том, что четыре года назад нам казалось, что тандем — это такая хорошая форма транзита, а оказалось, что это просто старая русская форма частной сделки, встроенная внутрь конституционной системы и разрушающая ее, естественно. Как юристы они должны были понимать опасности — понимать, что бывает с предприятиями, которые принадлежат двум хозяевам и где все держится на неформальных отношениях, — как потом трудно делиться.
- Игорь Юргенс утверждает, что 9 сентября, на форуме в Ярославле, Медведев произносил речь кандидата в президенты.
- Я видел Медведева в Ярославле: он прочел эту речь с совершенно видимым трудом и как явно чужой текст, он был в совершенно ужасном состоянии… Да, здесь сказалась и авиакатастрофа, но, конечно, он носил в себе груз знания, которым ни с кем не мог поделиться до 24 сентября, когда объявил то, что объявил.
- Вы думаете, какие-то
гарантии Путин дал Медведеву: «шесть лет я поцарствую, а потом ты»?
- Убежден. Более того, я убежден, что инициатива предложить Медведеву стать премьер-министром принадлежала не Путину: Дмитрий Анатольевич постарался воспроизвести ситуацию 2008 года. Хотя понятно, что ситуация сейчас совершенно другая и никаких гарантий нет.
- Какие ваши ожидания на ближайшее будущее?
- Боюсь, что будет востребован концепт раскола: летом, в июне или в июле, будут подняты тарифы и возникнет потребность в искусственной поляризации общества. Вопрос в том, кто окажется бенефициаром такого раскола? Система покупки лояльности элит достигла своего предела — бюджет и так уже в дефиците. А если кланы перестанут получать то, что они хотят, то тогда зачем им продолжать быть лояльными?
Справка: Глеб Павловский, 61 год, политолог, соучредитель и директор Фонда эффективной политики и медиапроекта «Русский журнал», до апреля 2011 г. — советник руководителя администрации президента. Был автором и ведущим телевизионной программы НТВ «Реальная политика».
