“Когда нет Интернета, нормальных газет, как раз в этих условиях понимаешь, насколько убогими, нищими, лицемерно-однобокими могут быть т.н.новости на наших радиостанциях”, — пишет осужденный политик Владимир Козлов в очередном фрагменте своего дневника.
Автор: Владимир КОЗЛОВ
Предыдущие записи политика читайте здесь.
01.11.12. Первый день последнего месяца осени. Интересно — утром, в 6 часов, заходит контролер, подъем и вынос мусора в продол из камеры. Я встаю раньше примерно на час, мне нормально, а вот тюрьме, которая живет по принципу «день — ментовской, ночь — воровская», тяжко. И еще контролеры никогда не употребляют слово «мусор», спрашивают: «Отходы есть?» Н‑да.
Сводили в спецчасть — дали копии апелляционной жалобы Венеры Сарсембиной (адвокат мой) и Сергея Уткина в интересах газет «Взгляд» и «Голос республики». В приговоре моем эти газеты назвали экстремистскими, хотя это должен устанавливать отдельный суд. В этой тупой копии еще более тупого обвинительного заключения, которое назвали приговором, столько откровенного политического неприкрытого блуда, что перед потомками стыдно.
Используя обвинение в отношении Аблязова в том, что он якобы «увел» 7 млрд долларов, судья по моему делу в тексте приговора написал как об установленном и доказанном (!) факте, что именно из этих денег содержалась партия. Я понимаю, что судья — продукт системы, в которой идентичность текстов обвинительного заключения и приговора — норма. Но ни один суд не установил, что Аблязов эти 7 «ярдов» присвоил, и МА на текущий момент более невиновен, чем судья Мырзабеков, прокурор Жанаев и следователь КНБ Балдаиров. Пока иное не будет доказано — это ровно так.
Читаю «Дао жизни» Хакамады. Умно и понятно. Редкое сочетание. Мне всегда нравились «прикладные» источники информации: когда то, что написано, согласуется с тем, что сам знаешь, но глубже и шире местами и поэтому — полезно, востребуемо для исполнения, внедрения, реализации. У Хакамады — так. Жаль, что мы только раз мельком встретились — давно, в Москве. Ей удалось структурировать свой огромный опыт, сделать из опыта и интеллекта продукт, готовый к употреблению теми, кто имеет желание развиваться и развивать. Молодец.
Зашла передача — мама миа! Весь продол можно накормить вкусностями от моей любимой жены! Из фильма «Бумер» фраза: «Придется нажраться…» Огромное спасибо.
Из ощущений, порождаемых самым тяжким тюремным занятием — тупым и бесконечным «ничегонеделанием», пришел вопрос: а в каком месте вся эта пенитенциарная система является исправительной? В СИЗО, куда многие попадают впервые (это их первое «касание» системы), больше, чем где-то, требуется приложение усилий по социально-психологической адаптации. Здесь человек встречается с новой реальностью по типу «мордой об асфальт», и никому до него нет дела в человеческом понимании. Он еще обвиняемый, но уже преступник. Это худо.
02.11.12. Наедаюсь прямо с утра «от пуза» вкуснятиной, которую вчера передала Алия. «Чем в таз, лучше в нас». Жалко выбрасывать такое, а то пропадет. Собралось уже полтора десятка разных прочитанных книг, но контролеры хотят, видимо, дослужиться до генералов и не разрешают передать их в другие камеры. Не понимают ребята, что у генералов свои дети есть…
Учитывая, что библиотека здесь в том же «функционале», что и стоматологический кабинет, отношение к книгам в тюрьме настороженно-враждебное и олицетворяет собой отношение в стране к просвещению в целом. Просвещенных рабов не бывает: знания алфавита уже хватает на составление фразы «мы-не-ра-бы, ра-бы-нЕ-мы», а это уже состав преступления. А преступления нужно что? Предотвращать. Таким образом, имитация образования и просвещения сегодня есть профилактика преступлений в области инакомыслия и востребования прав завтра.
Прочел на днях фразу, которая сама по себе является слоганом: «Не позволяйте думать за вас!» Даже если согласились молчать. У Ирины Хакамады: согласно исследованиям Института мозга Бехтеревой (С‑Петербург), мы способны использовать только 5% информации, которая накоплена нашим мозгом в оперативном, так сказать, режиме. Поэтому не позволяйте думать за вас, даже если сейчас молчите, чтобы 95% вашего мозга чужой дядя не превратил в силос, навоз.
Иногда ловлю себя на ощущении, что «я это уже писал», и не могу разобраться — действительно уже писал здесь, в этих «записках», или, может быть, думал, говорил где-то. К сожалению, определенные рамками уголовно-исполнительной реальности условия моего «творчества» не позволяют мне иметь при себе, перечитывать, редактировать то, что я написал ранее: этого просто физически нет при мне. Так что если я что-то где-то повторяю, прошу отнестись к таким моментам с соответствующим реалиям уровнем снисходительности.
Это же, может быть, относится или будет относиться и к некоторым оценкам, которые я позволяю себе давать тем или иным событиям и людям. Все наши чувства, эмоции, знания абсолютно верны только на то мгновение, которое мы используем для их выражения. Наши мысли и ощущения целиком зависят от того, что «ест» наш мозг, от информации, поступающей в него через сознание и подсознание.
Учитывая, что информация поступает в наш мозг с момента его образования и до момента смерти, мы меняем свое отношение к той или иной данности ежесекундно, даже если этого не замечаем. Это тот процесс, понимание наличия которого относит меня к «агностам», признающим существование непознанного. Это не религия, догматизм которой я не приемлю. Это — отношение к реалиям.
Я по-прежнему нахожусь в камере 113. Этот факт позволяет делать вывод о неких сложностях, возникающих в простом деле — принять решение о моей «келешовке» в «медпродол», в улучшенные по сравнению с «карантинным режимом» условия. Тюрьма каждый день «келешует» арестантов; это можно услышать и из общения (окна) и видно по окнам стоящего напротив корпуса: если окна не светятся ночью — камера пустая, загорелся свет — заселили.
Мое заявление о переводе в другую камеру — вообще тюремный нонсенс, таких заявлений арестанты не пишут никогда. «Келешовка» (переселение) — неотъемлемая часть повседневного тюремного бытия, это работа оперчасти, профилактика создания «устойчивых связей» между арестантами (при «келешовке», как правило, людей расселяют в разные камеры) и т.д. При этом я заявление сдал в понедельник, о нем мой «хозяин» уже сообщил и г‑ну Мухе, и проверяющему от КУИС (сам слышал), сегодня пятница, а решения по нему нет.
Возвращаясь к вышеизложенному: у Владимира Познера прочел, что он издал свою книгу двадцать лет назад в США на английском языке, а потом переиздал уже год назад на русском, и почти под каждой главой есть его «телерешение» уточнения, правки к тому, что он ощущал 20 лет назад. И как раз вот это — особо ценно, особо! Рекомендую. Это сильно отличается от «кастрированных» мемуаров казахстанских современников.
Второй день подряд выводят на прогулку. Вообще-то она положена по правилам, час в день. На деле: если сам однажды не «возбухнешь» — не поведут. Типа — «карантину» не положено или вторник и среда — душевые, без прогулок. На этот раз «возбух» Ербол, из тех «мусульман» молодых, что сюда по 257‑й заехали. Они здесь 18‑й день, а в карантине не положено более пятнадцати держать, и он три дня подряд «качает права» на предмет перевода «наверх» и прогулки.
Прогулки здесь, в актауском «централе», на крыше режимного корпуса. 10—12 отсеков чуть разного размера, потолок-решетка и сетка-рабица, чтобы не перебрасывали друг другу ничего. Рассматриваю «настенную живопись», местами интересно. Например: «Берик — дятел. Поймал срок 9 месяцев, пошел в побег. Поймал еще 3 года, поехал в Шымкент».
Спрашивается: а чего вдруг «дятел» Берик со сроком 9 месяцев пошел в побег? Что за причины были? Вот оно — поле для психолога тюремного. Людей же к лишению свободы приговаривают, а не к инвалидности в области психики. И понятно, что именно на психику в таких условиях падает вся нагрузка, а никакой реальной помощи. В бумагах наверняка и психолог есть, и план работы его, и отчеты. А по факту — десятки людей, впервые попавших в эти условия и каждый день усугубляющих свое психологическое состояние.
Скажут: а никто не жалуется. Так у нас и на воле такой культуры нет — к психологу обращаться, как в США например. Между тем нуждающихся — огромное количество, что тут о тюрьмах говорить. Психологическое обследование и помощь должны быть такими же обязательными, как сейчас стала флюорография на предмет туберкулеза, — хоть это хорошо, сами арестанты хвалят эти профилактические меры.
03.11.12. Все там же: ГМ 172/10, режимный блок, карантин, камера №113. Утро, 05:15. Растворимый кофе с сухим молоком, 25 отжиманий от пола — хорошее начало каждого тюремного дня. Дома кофе был тройным эспрессо, пробежка и веселая возня с собаками во дворе — до 7 утра.
По-здешнему «дом» — это тюрьма. Не согласен и никогда не буду согласен называть домом скопище человеческих трагедий. Дом — это там, куда всегда хочется вернуться даже оттуда, где, на первый взгляд, лучше. Тюрьма — не дом, нет.
На днях приедут адвокаты, расскажут, что в той жизни происходит. У меня есть радио, но как раз теперь, когда нет Интернета, нормальных газет, когда нет возможности выбрать из кучи информации то, что, по личным ощущениям, является правдивым — как раз в этих условиях понимаешь, насколько убогими, нищими, лицемерно-однобокими могут быть так называемые новости на наших радиостанциях.
Мелкое сито и фильтры типа «как бы чего не вышло» выдают сплошь радостные вопли на тему «президент торжественно запустил в работу» очередной курятник на 50 рабочих мест и взахлеб — о макроэкономических успехах. Как будто 95% людей в радость, что у 5% прибавился на зарубежных счетах очередной миллиард «зеленых» денег.
Состояние экономики прослеживается и в зонах. Когда страна развивалась, в зонах — всех — были свои цеха по производству, «промки», и людей из колоний вывозили на стройки, большая часть Шевченко-Актау построена зэками. А сейчас «промки» — в единичных колониях, еле живые в большинстве случаев там, где есть вообще. На стройки не вывозят. От этого и в самой зоне беспредела больше случается.
Раньше «мужики» в зоне зарабатывали сами и на «общак» делились, зона свои нужды удовлетворяла. А сейчас если «промки» в зоне нет, нет и дохода, а нужды — есть. Отсюда необходимость поиска источников, принуждение, давление. Когда «мужик» работает, приносит пользу (как в улье), блатные его без причины не трогают, а его, «мужика», нужды помогают решать «смотряги». Когда работы в зоне нет, статус «мужика» уходит и отношение к нему будет меняться не в лучшую сторону. Вот вам и простой пример, показывающий не только реальное положение экономики (несырьевой), но и зависимость социального положения от состояния этой экономики.
Не поднимается социальный статус 95% населения от того, что 5% получает сверхприбыли, основанные на коррупции и продаже будущего страны. И социальной розни меньше не становится от того, что люди это видят. Выколите им глаза, забейте пробки в уши, уничтожьте Интернет, свободные от власти СМИ, введите въездные визы — вот тогда получите искомое общество, где рабы нЕмы. А пока что — рабы НЕ мы.
Наблюдение: контролеры стараются не говорить «на свободные темы», находясь в моей камере. Один из контролеров иногда просит «сушняка» (воды минеральной у меня избыток) — всегда только жестами. При этом крутит пальцем над головой и показывает на уши. Вообще-то в тюрьме ходит устойчивый хабар, что именно в карантине комитетчики в некоторых камерах установили технику и более того — что теперь во всех СИЗО, не только в своих, комитетских, сделают серьезные «вкладки» в определенные камеры, куда будут размещать определенных людей; на постоянной основе. «Печень» просрали, убогие и корыстные, теперь им «боржом» понадобился.
Интересно, почему аббревиатуры этих контор всегда из трех букв состоят? Вспомнилось из жизни. Одна моя знакомая журналистка (сейчас в Москве на НТВ) в Актау как-то сказала одному парню, который был из крутых и на всех своих машинах ставил номера, состоящие из трех одинаковых цифр: «Теперь я поняла, почему на твоих машинах такие номера». Он стал себя поперек шире, весь довольный, лоснящийся от собственного великолепия: «Почему?» Та в ответ: «Да потому, что ты больше одной цифры запомнить не в состоянии!» Давно это было, а правда.
В отсутствие событий (суббота и воскресенье — самые тяжкие тюремные дни) — читать и писать, читать и писать. Иногда включаю радио, но хватает нескольких минут, чтобы выключить. Музыка — типа новости — музыка. Вообще не попадаю, что ли, на какие-то передачи или этих передач больше нет?..
Не могу спать днем — вот это тяжко. Один ни в нарды, ни в шахматы не сыграешь. Парни иногда общаются между собой через «продол» — заметно, что они подустали, все чаще срываются на конфликты с контролерами. Помню это состояние — чего-то ждешь, каких-то изменений, а их нет, дни и ночи — как под копирку. Здесь они хотя бы иногда общаются между собой — мы в СИ ДКНБ Алматы вообще в тишине сидели.
Кто ответит на вопрос: почему уже после суда, после приговора не разрешить звонить хотя бы по телефону-автомату с прослушиванием домой, семье? Почему не сделать больше свиданий? Кому станет хуже, если арестант будет меньше психовать, если его поддержат из дома, если он услышит голоса близких ему людей? Такое создается впечатление, что наказание состоит не только и не столько в лишении свободы, сколько в создании издевательских отношений, дополнительных страданий, не указанных в приговоре. И что кто-то именно от этого получает удовольствие.
Постирался, помыл голову, а потом и весь помылся, в тазике. Надеюсь, скрытой камеры в моей камере нет и всей этой «уморы» в Интернете не появится. Местами смешно, но смеяться некому. Рядом, где-то через стенку, кто-то постоянно (когда нет рядом контролера) свистит «уличным» таким свистом. Потом «ухает» совой, «кукует», еще как-то. Все слушают, никто не хлопает.
«Продол» уже научился определять по лязгу железных решеток и дверей, когда заходит в карантин контролер — общение заканчивается во избежание бесперспективной ругани. В обратку все это железо прогромыхает, значит, ушел контролер из «продола» — снова общение. Если нужно проверить, перед общением: «Контролер!» — «Не болды?!» Ага, на месте. Тогда: «Сагат канша?» Если тишина — общение. Один контролер на вопрос о времени отвечает: «Десять хотел, пятнадцать не пускает». Это значит — без пятнадцати десять. Пока разобрались — поразвлекались. Позитив.
04.11.12. «Этапный день». 4–14–24 каждого месяца на станцию Мангышлак проходит утром из Актобе «столыпин». Привозит. Потом автозак — и у нас, в ГМ 172/10. И отсюда — наоборот. Теми же числами.
Читаю Довлатова. Вторую книгу уже. Первой была «Зона», прочел в СИ ДКНБ Алматы. Причем из их библиотеки была книга. Опять юмор. Почти в зоне — про зону. Довлатов служил срочную в ВВ, «вертухаем», на севере. Его «Зона» — взгляд с другой стороны решетки, а впечатление — то же, что и с этой стороны. Тут ведь главное — решетка. Она формирует «клеточную» психологию по обе стороны от себя.
Довлатов пишет очень понятно, короткими, но не рубленными фразами. Очень хорошая образность: читаешь — как будто слушаешь сатирика (не юмориста), который говорит смешное о грустном, все смеются, а он иногда улыбается.
То, что сейчас читаю (Алия, коп-коп рахмет!), — собрание сочинений, три тома. В основном его «американский период». «Ремесло». Начало семидесятых. В Америке нас поразило многое — улыбающиеся полицейские и карикатуры на Рейгана. Вот она — наша стабильность. 40 лет прошло, а нас всех и сейчас за рубежом поражают и улыбающиеся полицейские, и карикатуры на действующих глав государств. Управляемая демократия с признаками тоталитаризма.
Довлатов вставляет веселое в мрачное, как изюм в булку: «Это правда, что вы ухаживали за моей женой?» — «Правда. Но это было за год до вашего рождения…» Или на суде у диссидента, уже проведшего 20 лет в лагерях, спрашивают: «Ваша национальность?» — «Заключенный…» Или: «Вы стали такими стремительными, как ваши автомобили, и при этом такими же содержательными, как ваши холодильники». Из собрания сочинений Довлатова можно издать еще пару томов его афоризмов, которые понятны и актуальны бугін.
Только что попробовал — вкуснотища! Записывайте (копируйте): сэндвич блинный «Актауский централ-113». Ингредиенты: блины из передачки (вообще все из передачки), колбаски типа охотничьих, яйцо, лук репчатый, шницель куриный, панированный в сухарях, огурец свежий, соль, майонез, сухарики. Все (кроме блинов) нарезается мелко, примерно размером с отрезанный кусочек охотничьей колбаски. Объем — исходя из того, что желудок человека — как два его кулака вместе. Если что-то из ингредиентов нравится больше, его нарезаем чуть больше количеством. Солим, перемешиваем, выкладываем на блин. Теперь — майоне#1085;з, просто несколько «ляпов» сверху. Заворачиваем блин (трубкой, конвертом). Стакан чая с лимоном и сахаром. Книга. Ас болсын, друзья! Я тоже сейчас наверну второй блин — как раз два кулака.
Съел второй блин и понял — колбаски должны быть копчеными, со вкусом дымка, ароматом дымка. Тогда послевкусие остается — обалдеть (у меня были венгерские, полукопченые). А в этап с собой возьму сырокопченый сервелат «Велком» (прикольное для тюрьмы название), тоже Россия. Он у меня хранится с июля в подвешенном состоянии. Перевешиваю «верх-низ» каждый день — и все как новый. Ни плесени, ни пленки, ни запаха — чудо. До этого брал подобную в этап из Алматы — съели с шумом.
Наловчился «кулинарить» пластмассовыми ножами. Здесь главное — регулировать нажим: чуть пережал — тресь — и в помойку. Уже наловчился, каждый нож у меня весь ресурс вырабатывает, до стачивания зубцов. Но лучше не белые ножи брать, которые с одноразовой посудой продаются в наборе, а из прозрачного пластика (бывают из красного прозрачного или бесцветного). Они долговечнее.
Из карантина ушел на этап один человек, и никто не заехал. За стеной весело бесятся «мусульманин-хулиган» (из тех, что по 257‑й заехали) Ахмет и умирзакский парень Назарбай Нурсултанов. Грохоты и крики возни этой веселой такие, как будто там спортзал. А там такая же камера — три с половиной на три с половиной. Меня пытались в нее заселить как-то, я психанул и наотрез отказался, т.к. она «убитая» вовсе. Заселили в 113‑ю, та — 110‑я. Ахмет — дагестанец, возможно, лезгин, по разговору. Он здесь общается со своим земляком из той же группы «хулиганов» на своем языке. А вообще здесь общаются без напрягов и на казахском, и на русском языке, проблем никаких нет.
Довлатова прочел, читаю Акунина. «Фото как Хокку» (хокку — японское трехстишие, танка — пятистишие). Здесь, в этих психологических условиях, в одиночке, читать такое бывает довольно тяжело. Это проект Акунина, в котором люди прислали фото (3 или 5 — отсюда хокку и танка) своих любимых людей, которые уже ушли, но память о них жива и светла. Фото из разных периодов жизни этих людей — начало, середина и конец…
Истории охватывают весь прошлый век, с его 37-ми, с той жутью, что тогда творилась. Читать о том, что было тогда, находясь в тюрьме по аналогичным обстоятельствам, тяжеловато. Конечно, сейчас не в пример легче физически — все-таки нет той атмосферы, той пещерной, людоедской, системной, яростной жесткости, нет тех масштабов истребления, голода, смертей. Но отдельно сидящему человеку, знающему, что он не виновен ни в чем из того, что написано в его приговоре, временами бывает… нет такого одного слова. Что-то тяжкое, тянущее, но светлое. Потому что невиновен, наверное. Что-то похожее на ощущение, появляющееся от «Баллады о прокуренном вагоне» Цветаевой:
С любимыми не расставайтесь,
Всей кровью прорастайте в них, -
И каждый раз навек прощайтесь,
Когда уходите на миг…
В «хокку» Акунина все истории такие. Отложу на потом. Почитаю детективы. Баландеры гремят бачками — ужин в тюрьме. Жизнь продолжается.