Напомним, что на фоне разбалансировки международных отношений после окончания «холодной войны», Шанхайская орагнизация сотрудничества (ШОС) возникла в 1996 году как «Шанхайская пятерка» (Китай, Россия, Казахстан, Таджикистан и Киргизия), призванная урегулировать спорные пограничные вопросы. В 2001 году к «пятерке» присоединился Узбекистан, после чего эта организация приобрела своё нынешнее название. Члены «шестерки» тогда приняли решение обратиться к инструментам многостороннего сотрудничества в целях обеспечения собственной и региональной безопасности и объединения усилий для противостояния терроризму, сепаратизму и экстремизму. И вот теперь, с получением статуса Индией и Пакистаном, речь идет уже о «восьмерке».
По всей видимости, получение такого же статуса Ираном с его значительным энергетическим, научно-техническим и серьёзным индустриальным потенциалами ещё более увеличит показатели ШОС и, кроме того, превратит эту организацию в «цивилизационно-полноценную». Тогда идея цивилизационного союза России, Индии, Китая и Ирана (РИКИ) в рамках одной региональной или международной организации, вынашиваемая не один десяток лет, наконец-то может реализоваться в рамках ШОС.
По крайней мере, в ходе астанинского саммита об этом говорили не один раз, а в кулуарах даже называли 2018 год – годом вступления ИРИ в эту организацию (Иран подал заявку в 2008 году).
Однако о перспективах получения Ираном статуса полноправного члена ШОС стоит сказать подробнее, так как здесь далеко не все просто. Именно ситуация вокруг членства Ирана приоткрывает завесу внутренних противоречий в ШОС, которые можно не увидеть за хвалебными реляциями по поводу принятия очередных Декларации, содержащей якобы консолидированные подходы государств-членов к дальнейшему развитию Организации и якобы согласованные оценки по ключевым международным проблемам, Конвенции о противодействии экстремизму, Заявления глав государств-членов ШОС о совместном противодействии международному терроризму и прочее.
Необходимо признать, что единственным лоббистом принятия Ирана в ШОС на сегодняшний момент является Россия. На последнем саммите в Астане президент Владимир Путин заявил: «Иран полностью готов к членству в организации, а после подписания ядерного соглашения больше нет причин отклонять его заявление».
Другой точки зрения придерживаются Казахстан и Узбекистан, которые опасаются, что с принятием Ирана в полноправные члены ШОС превратится в некую двухуровневую структуру: цивилизационного формата РИКИ и всех остальных, и таким образом их роль и вес в организации будут существенно уменьшены.
Выжидательную позицию занял Кыргызстан, которую, впрочем, достаточно легко будет преодолеть в обмен на некие материальные дивиденды.
Более сложна позиция Таджикистана: с одной стороны, он официально позиционирует себя лоббистом полноправного членства Ирана в ШОС. Однако с другой — во внутритаджикском конфликте, в результате которого сегодня Партия Исламского Возрождения Таджикистана изгнана не только из власти, но и из страны, Иран как один из гарантов межтаджикского урегулирования стоит на стороне ПИВТ. В Душанбе сегодня это расценивается как вмешательство во внутренние дела, и там напрочь забыли о реальной роли Ирана в достижении межтаджикского мирного соглашения.
Позиция Китая, к которому после Казахстана переходит председательство в ШОС, по поводу членства Ирана в ШОС также не является однозначной: с одной стороны, китайско-иранские экономические отношения развиваются очень динамично, но вот в политической сфере Китай не любит спешить, в связи с чем оптимизм по поводу вступления Ирана в Шанхайскую организацию сотрудничества в 2018 году разделяют далеко не все.
Уже давно является очевидным, что Пекин использует потенциал ШОС в целях продвижения исключительно собственных интересов в центрально-азиатском регионе. То есть им движет отнюдь не идеология евразийского единства, а многое объясняющий национальный эгоизм. В этом плане примечательно, что за время существования ШОС не был реализован ни один многосторонний проект, а также до сих так и не был создан Банк ШОС, который бы мог финансировать такие проекты.
Пекину важно расположение центрально-азиатских элит исключительно для решения вопросов строительства и обеспечения безопасности маршрутов транспортировки углеводородов, а расположение руководства Афганистана – для обеспечения разработки интересующих Пекин месторождений, включая медное Айнак. В этих целях Китай уделяет особое внимание созданию в регионе развитой транспортно-коммуникационной системы, в том числе с перспективой выхода к Персидскому заливу. Китай уже сегодня фактически пристегнул национальные экономики центрально-азиатских государств к собственному экономическому развитию.
Россия пытается сохранить свое влияние в ЦА посредством ЕАЭС и ОДКБ. Однако экономическая политика Москвы в регионе носит непоследовательный характер, как правило, сопровождается громкими пиар-акциями в начале старта какой-либо очередной инициативы, которая на деле оказывается и до конца не проработанной, и не имеющей достаточных средств для ее реализации и эффективных управленческих решений.
На деле у Москвы успешно получается два момента – списание государственного долга и использование миграционной политики в целях решения периодически возникающих тактических вопросов. В рамках ОДКБ лишь Россия обладает современным военным потенциалом, плюс к тому же остальные члены этой Организации без особого энтузиазма рассматривают идею совместных с Москвой военных операций на постсоветском пространстве.
Важнейшим негативным моментов в китайско-российских отношениях является продолжающее расти неравенство партнеров. Фактически после крымских событий зависимость России от Китая еще более усилилась (о чем свидетельствует хотя бы тот факт, что Россия предприняла попытку получить китайские кредиты для строительства «Северного потока‑2»). Теперь к восприятию Китая в качестве угрозы территориальной целостности России добавились еще и обоснованные опасения стратегического вытеснения РФ из зоны ее стратегических интересов, потерю ею экономического контроля над реализацией стратегических энергетических проектов.
Кроме того, существующее сегодня перенасыщение энергетических рынков позволяет Китаю диктовать свои условия в сфере долгосрочного газового сотрудничества. Подобная тактика наглядно проявилась на примере Туркменистана, и можно обосновано предположить, что и в отношении российских партнеров Пекин применит те же подходы, поменяв лишь некоторые элементы в уже обкатанной схеме закабаления.
При этом вполне очевидно, что Китай в первую очередь стремится к тому, чтобы исключить согласование своих действий со стороны каких-либо третьих игроков – проекты в рамках ЭПШП (Экономический Пояс Шелкового Пути) реализуются исключительно на двусторонней основе. В этой связи весьма наивно тиражировать ожидания российских госчиновников о возможности сопряжения ЭПШП и ЕАЭС якобы в целях создания устойчивого геополитического союза.
Как известно, в рамках ЕАЭС предполагается проведение согласованной макроэкономической и финансово-кредитной политики. Однако Китай финансирует отдельные проекты в рамках ЭПШП на двусторонней основе и исключительно на условиях кредитования, а не предоставления грантов. Мне сложно представить попытки проведения согласованной макроэкономической и финансово-кредитной политики в рамках ЕАЭС, когда долговыми обязательствами его членов владеет не входящий в союз выгодополучатель в лице Китая.
При этом особенностью китайского кредитования является то, что освоение китайских кредитов в основном осуществляется китайскими же компаниями, и только незначительная их часть осваивается национальными структурами, подконтрольными «элите» того или иного государства, в котором осуществляется выгодный Китаю инфраструктурный проект. Фактически китайские кредиты идут на финансирование китайских подрядчиков, а обязательства по их возвращению ложатся на национальные бюджеты. Это известный китайский подход.
Я разделяю оценки тех экспертов, которые считают, что Китай вовсе не заинтересован в ограничении своих действий в государствах-членах ЕАЭС. При этом очевидно, что КНР продолжит продвижение лозунгов о «сопряжении» и «доверии», проведение комплекса многоуровневых пропагандистских мероприятий, направленных на поддержку их иллюзорности, включая привлечение экспертов из государств-членов ЕАЭС на неявной материальной основе. И судя по успешности их продвижения в нашем информационном пространстве усилия Китая весьма эффективны.
Не менее сложными остаются китайско-индийские отношения. Их положительным моментом можно считать тот факт, что Китай после ЕС стал вторым крупнейшим торговым партнером Индии, однако перспективы экономического развития двусторонних отношений омрачаются множеством политических противоречий. При этом экономика Китая в пять раз превышает индийскую (ВВП Китая — $11064 млрд, внешнеторговый оборот $3685 млрд, а у Индии ВВП — $2088 млрд и оборот $ 623 млрд), кроме того, Китай имеет несопоставимо больший военный потенциал и также является членом Совета Безопасности ООН.
Никуда не делась напряженность в отношениях по пограничному вопросу (который тянется с 1962 года) и в связи с тесными отношениями Китая и Пакистана, в том числе китайской поддержкой пакистанской позиции в кашмирском вопросе. Кроме того, Индию не может не беспокоить расширение военных связей Китая с ее соседями, а также военно-морская активность Китая от Мьямы через Бангладеш, Шри-Ланку, Пакистан до Джибути.
Также примечательно, что в 2016 году Китай, примерно в то же время, в которое проходил саммит ШОС в Ташкенте, заблокировал заявку Индии на вступление в Группу ядерных поставщиков. То есть, как заявил один из индийских экспертов во время саммита ШОС в Астане, «отношения Индии с Китаем, особенно в последний год, были немножко сложными».
Хотя бы коротко, но необходимо сказать о российско-индийских отношениях: несмотря на теоретически огромный потенциал, объемы двусторонней торговли между Россией и Индией не достигает даже 10 млрд долларов в год, и фактически двустороннее сотрудничество ограничивается всего лишь двумя, важными, но недостаточными для стратегического партнерства сферами: сотрудничество в сфере мирного использования ядерной энергии и купле-продажи вооружения. Однако и здесь существует проблема: с учетом стратегического американо-индийского сотрудничества, в рамках которого Индия приобретает статус «крупнейшего партнера США в сфере обороны», перспективы развития её сотрудничества с РФ приобретают чёткие ограничительные пределы.
Тем не менее, однозначно говорить о бесперспективности дальнейшего развития ШОС и превращения Организации в реальный авторитетный международный действующий механизм нельзя. Как бы то ни было, наряду с наличием внутри Организации «подводных течений» мы наблюдает, что в целом существующая международная система, руководимая США, заметно ослабла под давлением множества внешних вызовов и внутренних противоречий.
Несмотря на очевидные различия между Индией, Ираном, Китаем и Россией, все перечисленные государства обладают повышенными стратегическими амбициями и намереваются добиться для себя намного большей роли на международной арене.
Россия, Иран, Китай и Индия не принадлежат к так называемому «западному лагерю», они примерно одинаково негативно относятся к односторонним подходам США, у них нет противоречий в понимании необходимости создания многополярного порядка устройства мира и полицентричной системы международных отношений. Однако в анализе перспектив их взаимодействия, как в рамках ШОС, так и на двусторонней основе не стоит забывать, что они никогда не демонстрировали способность к консенсусу, который стал бы альтернативой Западу, в противовес гегемонистской политике США и однополярного мира.
При этом является примечательным, что все четыре государства, несмотря на риторику, продолжают воспринимать CША в качестве основного стратегического ориентира для внешней политики. То есть в Москве, Нью-Дели, Пекине и Тегеране признают центральную роль США. Это значит, что их предпочтения по поводу взаимодействия с Вашингтоном, будет прямым и во многом негативным образом влиять на перспективы политической координацией между собой.
Кроме того, разделяя общие оценки недостатков существующей международной системы под руководством США, они расходятся в представлениях о ее развитии в долгосрочной перспективе. Например, Россия, Индия и Иран видят себя равноправными центрами многополярного мира, а в Пекине многополярный порядок рассматривают, мягко говоря, несколько иначе – в основном через призму единственных реальных глобальных отношений между США и Китаем, то есть по принципу «биполярнось и +». Исходя из этого, Китай продолжает взаимодействовать с США одновременно сразу в трех плоскостях: сотрудничество, конкуренция и конфронтация, из которых именно сотрудничество продолжает оставаться главным.
Таким образом, расхождение между риторикой, звучащей на саммитах ШОС об общих интересах и вызовах, и объективно существующим стратегическим недоверием между Москвой, Тегераном, Пекином и Нью-Дели, а также объективно конфликтующими интересами и целями не дают места для большого оптимизма.
Тем не менее, прозвучавшее на саммите в Астане предложение о возобновлении работы контактной группы по Афганистану, как раз может оказаться той реальной темой, на которой и будет обкатана эффективность реального взаимодействия в рамках ШОС. Территория Афганистана на протяжении всех лет существования организации является одним из главных источников экспорта терроризма, сепаратизма и экстремизма в государства-члены ШОС. Именно для нейтрализации этих угроз ШОС, собственно, и была создан. Почему бы на решении именно афганской проблемы и не обкатать эффективное международное взаимодействие?
ОБ АВТОРЕ: Андрей МЕДВЕДЕВ – российский политолог, исполнительный директор АНО «ЦПТ «ПолитКонтакт»
