Сменить, «свалить» или… сделать что?
Первый — пытаться сменить режим. Как противник любого насилия (хотя знаю из истории, что, к сожалению, революции, в том числе замешанные на крови, часто неизбежны), я это понимаю как участие в публичной политической борьбе. Создание оппозиционных политических партий, апеллирование к народу, участие в выборах, использование всего политического инструментария для прихода к власти и осуществления изменений.
Есть ли для этого потенциал в казахстанском обществе? Думаю, вопрос риторический. Нет такого потенциала. По разным причинам, историческим, ментальным, политическим и другим. Достаточно посмотреть на социологические опросы, хоть в Казахстане, хоть в России, которые в этом отношении весьма похожи. Кстати, очень советую прочитать интервью руководителя российского социологического «Левада-центра» Льва Гудкова, опубликованное в «Новой газете» в начале сентября этого года или статью российского общественного деятеля Сергея Шарова-Делоне в «Ежедневном журнале» пару недель назад.
Вывод из обеих публикаций очень прост: в России нет граждан в статистически значимых количествах в смысле мотивированности и готовности к общим действиям для изменения ситуации. Тем более с позиций демократической ориентации. У них, наоборот, существует синдром «выученной беспомощности»: ничего сделать нельзя, да и не надо. Как бы не было хуже. Этот же вывод характерен, полагаю, и для Казахстана. И мобилизационный протестный потенциал значительно выше у радикальных религиозных или крайне левых течений политического спектра, а не у политиков и общественных деятелей демократических взглядов.
Более того, один из наиболее известных современных исторических макросоциологов и специалистов в области теории революций и политических транзитов Рэндалл Коллинз вполне обоснованно утверждает, что никакие серьёзные политические трансформации, в том числе модернизационные, невозможны без «раскола» элит. То есть недостаточно созревания политических, экономических, социальных условий «внизу», необходим определенный внутриэлитный процесс «вверху». Идёт ли он у нас и в какой степени это тема для другого анализа и другой статьи. Но тем не менее…
Второй. Уехать, попросту «свалить». При диктаторских режимах это единственный способ физически сохраниться, если успеешь уехать. Примеры географически близких нам Туркменистана и Узбекистана, не буду упоминать хрестоматийную Северную Корею, наглядно это подтверждают.
И если первый вариант невозможен, во всяком случае, в краткосрочной или среднесрочной перспективе, а второй пока с такой остротой не стоит, то остаётся третий вариант: пытаться что-то делать при чётком понимании существа режима и имеющихся возможностей.
Для правозащитных организаций, пока у них есть возможность существовать, говорить и действовать, набор инструментов, как мне кажется, очевиден.
Осуществлять мониторинг (то есть наблюдение) за развитием ситуации в области политических прав и гражданских свобод (то, чем последние 22 года занимается Казахстанское международное бюро по правам человека и соблюдению законности и целый ряд правозащитных организаций) и обнародовать его результаты для казахстанских властей и общественности и за рубежом, где наша страна является участником целого ряда договоров по правам человека и других соглашений, пытаясь повлиять на изменение ситуации к лучшему в целом и по отдельным делам, в том числе, например, политических заключённых, в частности.
Распространять знания о международных стандартах прав человека и общечеловеческих демократических ценностях, противопоставляя их тоталитарным и авторитарным идеям. Заниматься просвещением, обучением и т.д.
Осуществлять экспертную и аналитическую деятельность, пытаясь что-то изменить в законодательстве, институциональном развитии или на практике.
И разговаривать с властями на всех возможных площадках. На территории ООН в Женеве и Нью-Йорке или в рамках ОБСЕ в Вене и Варшаве. На всех возможных площадках внутри страны: семинарах, конференциях, круглых столах. Тем более в институциализированной форме: в разных общественных и экспертных советах, рабочих группах и т.д.
И в этом смысле так критикуемый Дувановым Консультативно-совещательный орган «Диалоговая площадка по человеческому измерению» при Министерстве иностранных дел РК (КСО ДПЧИ) ничем не хуже, а в значительной мере и лучше других.
Потому что это институциализированный диалог, когда представители государственных органов должны принимать участие в таком диалоге, причём по весьма острым вопросам соблюдения прав и свобод человека. А то, что нет прорывных результатов, так режим-то всё равно авторитарный. От него ожидать системных демократических изменений очень трудно.
Означает ли это, что не надо разговаривать, не надо создавать площадки и институциализировать диалог? Даже некоторые правозащитники говорят: зачем участвовать в «говорильне»? Сразу встречный вопрос: у вас есть альтернатива? Если не рассматривать варианты «сменить», что пока политически нереально, или «свалить», что пока не стоит на повестке дня. Можно перестать разговаривать, участвовать в конференциях, семинарах, круглых столах. И что? Что дальше?
Мне это напоминает аналогичную дискуссию в среде российских правозащитников между председателем Московской Хельсинкской Группы Людмилой Алексеевой и советским диссидентом, правозащитником Александром Подрабинеком. И при всём уважении к позиции Подрабинека, которого я неплохо лично знаю, мне ближе позиция Людмилы Михайловны. Потому что она более реалистична, рациональна и исходит из поставленной задачи. Несмотря на все негативные тенденции развития политической и правовой ситуации в России она продолжает участвовать в деятельности Совета по правам человека при Президенте России, в различных рабочих группах и других площадках.
Потому что альтернативы диалогу нет. И пока диалог возможен, и политически страну «не снесло» к диктатуре, когда вообще разговаривать невозможно, да и не о чем, надо разговаривать. Даже при отсутствии результата. Даже просто для того, чтобы иметь возможность высказать прямо свою точку зрения в присутствии представителей власти, услышать контраргументы, возможно, найти компромиссы.
Потому что у нас разные с Сергеем Владимировичем Дувановым задачи. У него — «рубить правду-матку», «жечь глаголом сердца людей», бичевать пороки власти, общества, в том числе и правозащитников. Кстати, с результатами, в смысле изменения состояния общества, мягко говоря, у него тоже не очень, хотя, наверное, журналисту-публицисту они не так и нужны… Он выполняет свою задачу, свою функцию, которая бесспорно крайне нужна и важна.
А у меня представление о своей задаче таково, что помимо заявлений, интервью и выступлений о ситуации с правами человека в Казахстане и других странах без оглядки на политическую корректность, необходимы адвокационные усилия, продвижение общественных интересов, как я их понимаю, в том числе и в диалоге с властями.
И, кстати, давайте посмотрим на некоторые результаты такого диалога, это, конечно, если быть объективными.
Думаю, в какой-то мере усилия правозащитных организаций, в том числе в рамках различных контактов с властями внутри страны и на международном уровне, привели к тому, что Казахстан ратифицировал практически все основные международные документы по правам человека, кроме Международной конвенции о защите трудящихся-мигрантов и членов их семей. Последней в этом году стала Конвенция ООН о правах инвалидов. Да, государство их плохо выполняет, особенно там, где речь идёт о политических правах и гражданских свободах, но тем не менее…
Казахстан присоединился к Факультативному протоколу к Международному пакту о гражданских и политических правах (МПГПП) и сделал заявление по соответствующей статье Конвенции ООН против пыток, в результате чего казахстанские граждане стали обращаться в Комитет ООН по правам человека и Комитет ООН против пыток, а ещё в Комитет ООН по ликвидации всех форм дискриминации в отношении женщин и Орхуский комитет и, кстати, выигрывать у государства, что они не могли сделать в национальных судах.
Государство ратифицировало Факультативный протокол к Конвенции ООН против пыток и в стране создан НПМ — национальный превентивный механизм по предупреждению пыток — система общественных посещений мест содержания под стражей и лишения свободы. Он несовершенен и подвергается обоснованной критике, но он всё же создан.
В стране более 10 лет никого не казнят. И хотя Казахстан не присоединился ко Второму Факультативному протоколу к МПГПП, направленному на отмену смертной казни, и не исключил этот вид наказания из своей Конституции и Уголовного кодекса, тем не менее действует бессрочный мораторий на исполнение приговоров, да и приговоры к смертной казни практически перестали выноситься.
Вместо более, чем 80 тысяч заключенных в конце 90‑х годов в настоящее время в тюрьмах Казахстана осталось немногим больше 40 тысяч и с 3‑его места в мире по количеству заключённых на 100 тысяч населения мы переместились в четвёртый десяток. Получила развитие ювенальная юстиция и вместо более, чем 1500 несовершеннолетних в конце 90‑х годов, в местах лишения свободы осталось менее 100.
Был введён институт суда присяжных и принят закон о защите прав подозреваемых и обвиняемых, содержащихся под стражей. Появился закон о равноправии мужчин и женщин.
С начала 2000‑х были отменены выездные визы и граждане Казахстана уже забыли как надо было каждый год получать разрешение в ОВИРЕ и КНБ для выезда за рубеж.
А ещё рекомендации наших правозащитных организаций, содержащиеся в представленных в конвенционные органы ООН альтернативных или «теневых» докладах о выполнении Казахстаном своих международных обязательств по международным договорам о правах человека, легли в основу многих рекомендаций органов и учреждений ООН. Целый ряд их власти приняли и ведут какой-никакой диалог с гражданскими организациями о планах их реализации.
Я много ещё чего могу перечислить только из того, в продвижении чего участвовало Казахстанское международное бюро по правам человека и его партнеры по правозащитному движению, и что принесло некоторые результаты, в том числе и в соответствии с нашими усилиями.
Я ни в коей мере не собираюсь быть адвокатом властей, поскольку режим как был, так и есть авторитарный. Потому что в стране есть политические заключенные, и практически нет политической оппозиции. Потому что продолжается давление на независимые СМИ и журналистов, гражданских активистов и религиозные меньшинства. Потому что органы национальной безопасности продолжают выполнять функции политической полиции вместе с прокуратурой. Потому что нашему государству по тому, как оно обращается с гражданами, ипотечниками, рабочими, протестующими, больше пристало определение «полицейское». Потому что права на мирные собрания практически не существует, а о независимом и справедливом правосудии приходится только мечтать.
Но включив немного реалистичности и рациональности, объективно оценивая возможности международного сообщества, а также варианты «сменить» и «свалить», мне кажется, что нужно продолжать делать то, что мы делаем и продолжать разговаривать с властями.
И теперь о злосчастном законе об НПО и «обмане правозащитников».
Во-первых, мне не очень понятно упоминание Дувановым закона о религиозной деятельности и религиозных объединениях. Он был принят в 2011 году, когда никакого КСО ДПЧИ в природе не было, а я сам был довольно далеко от общественной деятельности.
Во-вторых, не нужно, наверное, объяснять, что политика, в том числе общественная политика, есть искусство возможного.
Длительные дискуссии и переговоры в отношении этого законопроекта, во всяком случае, не привели к появлению закона об иностранных агентах или о нежелательных организациях по примеру соседней России. Его возможное принятие не приведёт к запрету существующей процедуры финансирования НПО из зарубежных источников. И я также не согласен, что он как то ограничивает направления деятельности НПО, в том числе правозащитную деятельность.
Тем не менее тот проект, который прошел первое чтение в Сенате Парламента РК, но, правда, возвращён в Мажилис, это типичный закон авторитарного государства, пытающегося поставить под контроль гражданское общество. И я в своем заявлении несколько дней назад это чётко обозначил.
Но при всём этом ни о каком обмане не может идти и речи. Были постоянные переговоры в разных форматах, не только в рамках КСО. Никакого наивного отношения к этим переговорам не было. Было понятно, что уговорить власти не принимать этот закон не удастся. Предпринимались усилия минимизировать ущерб от него. Тот вариант, который пошел в Парламент, был относительно приемлем, хотя бы в части того, что в нем не было идеи создания какой-то всеобъемлющей базы НПО с обязательным представлением информации в неё, не было таких полномочий у Министерства культуры и спорта и административной ответственности НПО за непредоставление каких-то данных в срок. И там было сохранение существующей системы финансирования НПО из негосударственных источников, в том числе зарубежных. Мы продолжали критиковать этот проект, но в то же время отмечали, что основные опасения пока не оправдываются.
В Парламенте законопроект был дополнен и стал значительно хуже. Понятно, что депутаты не сами внесли такие ужесточающие нормы, а это результат неких политических технологий. И что? Мы отреагировали на такое изменение ситуации. Представители Министерства культуры и спорта и Министерства иностранных дел теперь ссылаются на депутатов Мажилиса, которые внесли эти поправки, хотя в то же время защищают некоторые из них, как это делает господин Порубаймех изх Министерства культуры и спорта. И что?
Ну да, мы живём в авторитарном государстве, ну да, мнение общественности, в том числе экспертов, не так важно по сравнению с политическими установками «сверху». И до этого власти принимали репрессивное законодательство и продолжают его принимать. Мы, что, этого не знали? Знали, но и тогда, и сейчас предпринимаем любые усилия, чтобы минимизировать ущерб. Удаётся — хорошо, не удаётся — плохо, но живём дальше, поскольку варианты «сменить» и «свалить» пока не стоят на повестке дня.
…Мнение было опубликовано на сайте КМБПЧ.
