Политические риски, которые продуцирует российская власть, делают элиты беднее. Но элиты не объединяются для противостояния власти. Почему? Ответ на этот вопрос попытался дать профессор парижского университета Sciences Po, экономист Сергей Гуриев.
Его материал опубликовал российский журнал The New Times, а мы предлагаем ниже нашим читателям.
…Уже очевидно: нынешний президентский срок Владимира Путина вряд ли будет успешным с точки зрения экономики. По прогнозам его многолетнего (2000—2011 годы) министра финансов Алексея Кудрина, средний темп роста российской экономики в течение этих шести лет будет на уровне 1,5 % в год, тогда как мировая экономика растет на 3 % и более. И это — оптимистический прогноз, другие — хуже. Сам Путин уже дважды за последнее время заявлял, что его майские (2012 года) указы, предусматривающие рост доходов и социальной защищенности граждан, выполнены не будут.
Это неудивительно — курс на изоляцию, ухудшение инвестиционного климата, борьба со свободой и конкуренцией — все это несовместимо с заложенными в майских указах темпами экономического роста. А без экономического роста нет средств и на выполнение социальных обязательств.
Такого рода подсчеты заставляют задуматься о том, почему провальная экономическая политика не приводит к потере поддержки Путина. Как показал в своей работе американский политолог Дэн Тризман, в девяностых и нулевых президентские рейтинги в России сильно коррелировали с экономическими показателями. Российские власти фактически заключили с обществом негласный «социальный контракт»: неподотчетность власти в обмен на экономический рост. Что же пришло на смену этому контракту теперь, когда стало понятно, что роста нет, и нет даже никакой убедительной экономической стратегии его возобновления?
Информационная блокада
В отношении обычных граждан власти прибегли к испытанным средствам — массированной пропаганде (подпитываемой агрессивной внешней политикой) плюс цензуре альтернативных точек зрения. Простому российскому гражданину трудно разобраться, насколько экономические трудности связаны с неспособностью или нежеланием властей создать условия для экономического роста — или объясняются внешними проблемами (в том числе заговором внешних врагов против России).
Судя по тому, сколько усилий управление внутренней политики Администрации президента тратит на пропаганду и цензуру, российские власти понимают, что без информационной блокады поддержка большинства может исчезнуть очень быстро.
Конечно, российским властям пока далеко до Китая, где только в интернет-цензуре занято около двух миллионов человек. Казалось бы, почему в Китае с его впечатляющими темпами экономического роста власти боятся политических свобод? На этот вопрос отвечает статья Martinez-Bravo, Monica, Gerard Padró i Miquel, Nancy Qian and Yang Yao «Elections in China» (2014), авторы которой показывают, что и в Китае введение выборов (на местном уровне) приводит к снижению коррупции и меньшему неравенству в доходах. В этом смысле китайские власти понимают, что демократизация если и не приведет к немедленной смене власти, то существенно ограничит их возможности обогащения за счет простых граждан.
Цена для элиты
Но самый интересный вопрос — это, конечно, поведение элиты. Российские активы сегодня оцениваются вдвое дешевле, чем сопоставимые активы в развивающихся странах. Например, российские компании, входящие в индекс MSCI Russia, торгуются по показателю price/book (соотношение рыночной цены активов к балансовой) на уровне 1,8. Такое же соотношение для китайских компаний (MSCI China) — 3,4, бразильских (MSCI Brazil) — 3,7, индийских (MSCI India) — 6,6. Это значит, что если бы те же самые активы принадлежали не российской, а, скажем, бразильской компании, то они стоили бы вдвое дороже, а индийской — в 3,5 раза дороже.
Что означает такой дисконт для богатейших россиян? В марте 2015 года американский журнал Forbes насчитал 88 россиян-миллиардеров. Их суммарное состояние Forbes оценивает в $337 млрд, почти все эти деньги инвестированы в российские активы — по сегодняшнему курсу это четверть годового российского ВВП. Но если бы российские активы стоили столько же, сколько стоят, например, бразильские, то у российских миллиардеров было бы на $350 млрд больше.
То же самое можно сказать и о богатейших 150 тысячах россиян. По данным World Wealth Report, примерно столько в России high net worth individuals (HNWI) — людей, которые имеют свободные средства в размере как минимум $1 млн (в среднем — около $3 млн на человека). Нет надежных данных о том, какую долю своих активов богатые россияне держат в российских активах, но можно предположить, что и они стали бы богаче на сотни миллиардов долларов — если бы российские политические риски были хотя бы на уровне бразильских.
Впрочем, дело не только в оценке активов. Непредсказуемость поведения власти из количественной категории перешла в качественную. У активного класса фактически украли будущее. Власти перестали даже делать вид, что у них есть долгосрочная стратегия развития страны. О той же «Стратегии-2020» (разработанной в 2011 году) никто не вспоминает — и о новых стратегических документах речи даже не идет. Такой уровень неопределенности не позволяет заниматься долгосрочными проектами, что, в свою очередь, подрывает возможности не только для зарабатывания денег, но и для самореализации активного класса.
Это особенно обидно именно сейчас, когда глобальная экономика располагает огромными, беспрецедентно дешевыми инвестиционными ресурсами. Нулевые процентные ставки в Америке и Европе заставляют капитал искать новые возможности. Например, в апреле Мексика (страна с аналогичным России уровнем развития) разместила еврооблигации со сроком погашения сто лет. Если бы не политические риски, у России были бы все шансы на экономическое чудо.
Страх перемен
Абсолютное большинство представителей российской элиты понимает, что без политических изменений не будет ни реформ, ни экономического роста. С другой стороны, многие из них считают, что смена режима будет турбулентной и будет сопровождаться серьезными экономическими потрясениями, включая, возможно, и экспроприацию сегодняшних собственников.
Тех, кто боится смены режима, можно разделить на две группы. Во-первых, это сторонники теории «меньшего зла» — представления, что в России не найдется компетентной замены сегодняшней власти. Во-вторых, это те, кто понимают, что сегодняшние власти добровольно не уйдут и будут применять насилие для защиты своих интересов.
Первая группа боится смены режима потому, что не понимает, что именно произойдет в случае смены власти — с какой программой выступает оппозиция и какие люди будут реализовывать эту программу. Вот почему так важен не только результат, но и сам процесс объединения демократических сил — ведь в процессе объединения будут определены общие принципы развития страны и проведены праймериз лидеров оппозиции. В любом случае теория «меньшего зла» теряет сторонников по мере того, как становится все яснее: сегодняшние власти не хотят или не могут заниматься экономическими реформами — зато регулярно предпринимают контрпродуктивные с экономической точки зрения действия (например, эмбарго импорта продовольствия или конфискацию накопительных пенсий).
Вторая группа исходит из того, что власть будет использовать насилие, даже когда всем будет ясно, что она непопулярна и должна уйти. В этом случае смена режима может очень дорого обойтись и стране в целом, и элите в частности. Но из этого однозначно следует и то, что чем скорее наступят изменения, тем меньше будут потери. И, напротив, чем дольше просуществует режим, чем больше преступлений он совершит, тем более ожесточенно он будет сопротивляться.
Что делать?
Власти, безусловно, озабочены неизбежной потерей поддержки среди элит и используют стандартные инструменты «разделяй и властвуй». Российские элиты неоднородны. Различные их представители действуют по-разному. Их выбор хорошо описывается в работе знаменитого экономиста Альберта Хиршмана «Exit, voice and loyalty» — «Эмиграция, протест, лояльность».
Лояльность как выбор
Часть членов элиты выбирает лояльность. Это может объясняться тем, что у них нет обратного пути — например, потому, что они совершили серьезные преступления и вряд ли могут остаться на свободе после смены режима.
Другое объяснение — у тех, кто непричастен к преступлениям режима, — вполне рациональное. Работая сейчас в государственном или окологосударственном бизнесе, они могут накопить серьезные ресурсы, которые пригодятся в будущем — например, для того, чтобы принять участие в приватизации, неизбежной после смены режима.
Протест и его последствия
Вторая — совсем немногочисленная — часть элиты предпочитает активно участвовать в оппозиционной деятельности. Их роль крайне важна — ведь они могут внести вклад в формулировку программы реформ после смены режима и тем самым снизить неопределенность для других членов элиты.
Для тех, кто сотрудничает с оппозицией, у властей есть несколько инструментов. Во-первых, это репрессии — с тем, чтобы запугать других. Во-вторых, это цензура — с тем, чтобы продемонстрировать оппозиционерам бесполезность их деятельности. В‑третьих, это «экономические санкции».
Проведенная во второй половине нулевых годов национализация привела к тому, что государство сегодня контролирует все командные высоты в экономике — и использует свой контроль над экономикой в политических целях. Поэтому любой бизнесмен понимает: если он занимается оппозиционной политикой, он рискует потерять бизнес, ставя под удар не только свои доходы, но и рабочие места своих сотрудников.
Эмиграция
Наконец, третья группа выбирает «exit» — отъезд, уход во «внутреннюю эмиграцию» или вывоз капитала. В первую очередь это делают именно те профессионалы, чей человеческий капитал конкурентоспособен на международном рынке труда, — и именно те предприниматели, которые умеют делать бизнес не только в России, но и за ее пределами.
В краткосрочной перспективе это, безусловно, в интересах режима. Казалось бы, потеря конкурентоспособного капитала и человеческого капитала еще больше снижает шансы на возобновление экономического роста. Еще Монтескье и Адам Смит считали, что отток движимого имущества должен ограничивать произвол правительств. Но это верно лишь для тех режимов, которые стремятся к экономическому росту (в случае, например, внешней военной угрозы — или в рамках вышеупомянутого «социального контракта нулевых годов»). Сегодня основной фронт борьбы за выживание режима — не экономический, а информационный. Режим уже не рассчитывает на экономический рост. Его главная задача — не дать элите рассказать простым гражданам о некомпетентности власти и вытекающей отсюда необходимости смены режима.
С другой стороны, в долгосрочной перспективе exit — это необязательно плохо. Как показывает пример стран Восточной Европы и Балтии, сильная диаспора с опытом жизни и работы на Западе может сыграть важную роль после смены режима. В уже упомянутой статье Хиршман детально обсуждает стимулы автократий к выталкиванию несогласных, подчеркивая, что эмиграция из недемократических Греции, Испании и Португалии в конце концов внесла положительный вклад в их последующую демократизацию.
Как показывают современные эконометрические исследования, это не просто частный случай нескольких европейских стран, а закономерность для большинства развивающихся экономик.
Выбор между exit, voice и loyalty как раз и объясняет то, почему элиты не объединяются против режима. Хотя смена режима — в интересах элиты в целом, каждому конкретному предпринимателю и профессионалу выгоднее стратегия loyalty или exit.
Каждый, кто присоединится к оппозиции сейчас, во-первых, потеряет доходы и богатство (вследствие «экономических санкций» режима), а то и свободу, во-вторых, не обязательно сможет внести существенный вклад в победу оппозиции (вследствие цензуры и сегодняшней малочисленности оппозиции). В некотором роде речь идет об обычной проблеме коллективного действия («проблеме безбилетника»).
В своей книге «Логика коллективных действий: Общественные блага и теория групп» 1965 года Мансур Олсон описал целый ряд ситуаций, при которых действия каждого конкретного члена группы в своих индивидуальных интересах, приводят к тому, что группа в целом (и каждый ее член) проигрывает. В некотором роде это «закон Освенцима»: если все заключенные восстанут, они конечно справятся с несколькими сотнями охранников. Но первые восставшие, безусловно, погибнут — а ведь мизерные, но шансы дожить до конца войны у узников Освенцима были.
Сегодня речь не идет о потере жизни (хотя убийство Немцова, судя по всему, было связано именно с его оппозиционной деятельностью), но и относительный выигрыш от противодействия режиму не так велик. Выбирая стратегию loyalty или exit, каждый индивидуальный предприниматель или профессионал знает, что он может спокойно дождаться смены режима — пусть и за счет упущенных возможностей для страны в целом.
Чем все это кончится?
Означает ли это, что режим вечен или что Россия никогда не сможет стать демократической и процветающей страной? Конечно, нет. Все демократические страны раньше были недемократическими. Все некоррумпированные страны раньше были коррумпированными. Все богатые страны раньше были бедными. Например, в конце 1980‑х никто не думал, что генерал Пиночет потеряет власть в Чили — и что после его ухода страна будет развиваться еще быстрее. И тем не менее это произошло.
В России есть целый ряд факторов, которые не способствуют скорой демократизации. Во-первых, это отсутствие доверия друг к другу — в том числе и вследствие опыта репрессий и доносов при коммунистическом режиме. Отсутствие доверия — это серьезная проблема при координации действий различных представителей элит.
Во-вторых, это и плохая репутация демократических и рыночных реформ, проведение которых совпало с рецессией (спад в экономике начался еще до начала реформ) и низкими ценами на нефть.
В‑третьих, это и драматическая история ХХ века, которая создала очень низкие ожидания от власти — «пусть воруют, лишь бы не убивали».
Но есть и факторы, работающие в обратную сторону, — высокий уровень образования, растущий доступ к информации, осведомленность о достижениях других стран. Так или иначе, Россия станет демократической страной с настоящей рыночной экономикой — и каждый может решить, какой вклад он хочет внести в этот процесс.