Почему альтернативная конституция 1995 года не имела шансов на успех?
Сегодня трудно представить, что конституционное устройство Казахстана могло быть иным, по крайней мере, основываться на других принципах, а в основном законе страны могло быть зафиксировано осуждение тоталитарного прошлого. Однако такой момент, назовем его моментом развилки, был.
Expert Kazakhstan продолжает цикл материалов по политической истории Казахстана. Наш собеседник — глава Казахстанского международного бюро по правам человека и соблюдению законности (КМБПЧ) Евгений Жовтис, известный сегодня больше как правозащитник. Но в конце 1980‑х и начале 1990‑х он активно участвовал в политике. Участвовал в двух политических проектах, которые были альтернативами: Социал-демократическая партия Казахстана в конце 1980‑х — начале 1990‑х и альтернативная конституция, которую группа Жовтиса представила в июне 1995 года.
Надежная база
— В конце 80‑х вы поучаствовали в создании, как вы выразились в другом интервью, политической альтернативы — Социал-демократической партии Казахстана. Некоторые считают ее первой оппозиционной партией страны. Так ли это?
— Апрельский пленум ЦК КПСС 1985 года объявил о перестройке. Речь шла о переформатировании существующей системы. В то время я работал в Академии наук Казахской ССР в Институте горного дела старшим научным сотрудником и совсем недавно защитил кандидатскую диссертацию. Занимался наукой, но очень интересовался политическим процессом. Тем более что был устойчивым антисоветчиком, как и мой отец. Вообще, наша семья не любила советскую власть, не только из-за отсутствия свободы, главное — мы понимали, что этот путь был тупиковым.
Интерес к политике подстегивал меня найти схожих по духу людей. Никогда не состоял в коммунистической партии, и вообще меня больше интересовала политическая альтернатива. В каком-то смысле первой политической альтернативой был Алматинский народный фронт, который создал Сергей Дуванов, за что и был уволен с Казахского телевидения.
«Казахстанская правда» отреагировала на активизм Дуванова заметкой. И меня заинтересовала эта ситуация, хотя я не был знаком с ним. Кто-то из моих друзей сказал, что недалеко от Алматинского главпочтамта, возле фонтана, собираются какие-то политические анархисты и прочие недовольные. Заинтересовался и пошел туда. Помню, как сейчас: бородатый мужик со скамейки вещает о чем-то политическом. В лучших традициях конца позапрошлого века.
Мне понравилось, и я начал регулярно появляться там. Сдружился с ребятами, и где-то к 1988 году мы созрели, чтобы создать политическую альтернативу коммунистической партии — тогда она еще была в силе. Ключевой фигурой нашего движения, конечно же, был Сергей Дуванов. Мы стали писать устав партии, готовили декларацию. Выбрали социал-демократическую платформу, потому что тогда страдали политическим инфантилизмом — не знали современные политические теории. Нам понравилось, что в социал-демократии нет «коммунизма», но есть «демократия» и «социализм» — все то, что отвечало нашим тогдашним представлениям. Хотя среди нас были и чистые демократы, и левые, и анархисты, и правые — кооперативщики и предприниматели. Через год мы провели учредительный съезд партии.
— И как отнеслись к этому власти, в частности, на тот момент первый секретарь ЦК компартии Казахстана Нурсултан Назарбаев?
— Не знаю реакцию первого секретаря компартии Казахстана, но система реагировала традиционно: в арендованном нами здании якобы прорвало трубу, нашли другое здание, а там якобы нет электричества.
— Напоминает ситуацию с ОСДП двух — трехлетней давности…
— Абсолютно. Прошло 30 лет, но ничего не поменялось… В конце концов, нам удалось провести учредительный съезд. В руководство партии были выбраны, если смотреть сегодняшним взглядом, достаточно известные фигуры: сопредседателями стали Сергей Дуванов и Дос Кошим, координатором партии — Асылбек Кожахметов, позже я сменил его на этом посту.
На съезде был замечательный момент. Съезд был представительный, участвовали не только алматинцы, люди приехали из регионов. Сильная группа социал-демократов была в Павлодаре, Шымкенте. А вот, по-моему, из Петропавловска приехал своеобразный парень по фамилии Буравлев. Носил джинсовый костюм с заклепками, выходец из низов, но очень активный. Дуванов предложил всем участникам съезда рассказать о ситуации в регионах, есть ли там социальная база для нашей партии.
Когда Дуванов спросил об этом у Буравлева, тот гордо ответил: «В Северо-Казахстанской области все нормально, потому что вся наша овощная база вступит в социал-демократическую партию». Это, конечно, было сильно. Понимание базы у Буравлева было конкретным.
Вот так появилась партия и начала обретать известность, поскольку она действительно была первой организованной политической альтернативой. Другие альтернативы, например, национально ориентированные партии, появились чуть позже.
Без разногласий
— Какие политические акции совершала партия?
— Мы первыми провели несанкционированный марш. Митинговали опять же недалеко от главпочтамта. И к нам пришли от власти с предложением, что предоставят зал в здании ЦК ЛКСМ Казахстана. Был найден компромисс: мы согласились, но заявили, что маршем пройдем до пункта назначения. Народ смотрел на нас, как на что-то диковинное: полторы сотни человек идут с какими-то плакатами. По делам партии ездили по республике. На это мы тратили собственные деньги, еще помогали партийные соратники, все-таки в партии состояли предприниматели.
Тогда никакой регистрации партии не было, но власти нас признали. Например, начали приглашать на всякие встречи. Как-то журналист Игорь Мельцер, если я не ошибаюсь, организовал в Высшей партийной школе дебаты между социал-демократами и коммунистами. Среди нас был Сергей Злотников — первый номер по знанию трудов Ленина в нашей партии.
Потрясающий момент: Сергей спорит с преподавателем Высшей партшколы Григорьевым; каждый цитирует своего Ленина; в какой-то момент преподаватель марксизма-ленинизма убежал в подсобку и принес труды Владимира Ильича, чтобы найти выдержки, которые цитировал Сергей.
У этой истории замечательный конец. В 1999 году мы с господином Злотниковым заканчивали второе высшее образование, учились на юриспруденции в Высшей школе права «Адилет». Господин Григорьев преподавал там теорию политико-правовых учений. И он принимал у нас экзамен. Сергей Михайлович переживал, что после тех дебатов Григорьев его завалит. Ничего такого, Григорьев поставил нам по пятерке, в кабинете остались только мы. И тут Григорьев говорит замечательную фразу: «Сергей Михайлович, вы помните какие бои мы вели в Высшей партшколе? Вы выступали против идей коммунизма, я — за». Потом сделал продолжительную паузу и задумчиво сказал: «И где мы теперь оба?!»
Вернемся к началу 1990‑х. Тогда и Сергей Дуванов, и Дос Кошим баллотировались в депутаты. Но ничего не получилось. Не регистрировали их или они проиграли. Ресурсов для регистрации партии у нас не было. К этому времени Коммунистическая партия Казахстана развалилась: одна часть стала Социалистической партией, другая — Коммунистической партией Абдильдина. И политическая альтернатива коммунистической партии стала как-то неактуальной. В конце концов, мы тихо закрылись.
— Не стали ли причиной закрытия идеологические разногласия. Партия объединяла разные группы, там были сторонники социальной, либеральной и национальной демократии?
— Идеологических разногласий не было. Более того, мы были первыми, кто использовал технологию сопредседательства — казахоязычный Дос Кошим и русскоязычный Сергей Дуванов. Такая конструкция показала свою жизнеспособность — партия была представлена и казахами, и русскими, и другими национальностями. Финансовые трудности стали главной причиной закрытия. С другой стороны, к тому моменту у нас не было иллюзий по поводу политического вектора страны. И политическая деятельность казалась бесперспективной.
Кроме того, в 1993 году мы создали бюро по правам человека (КМБПЧ — Expert Kazakhstan), и я ушел из политической сферы, потому что потерял к ней интерес.
Французский с латиноамериканским акцентом
— Вы были в составе группы, которая в июне 1995 года представила альтернативную конституцию. Зачем это нужно было вашей группе, и почему ее разрабатывали, по крайне мере, с нашей стороны, не конституционалисты?
— У нас были определенные претензии к Конституции 1993 года. Но к проекту 1995 года еще больше. В нем проглядывались нормы для создания суперпрезидентского режима: она не предполагала достаточного разделения властей, системы сдержек и противовесов. Был явный перекос в сторону исполнительной власти, когда ее возглавляет президент, одновременно не являясь главой правительства и находясь над всеми ветвями власти.
К тому времени мы сдружились с историком и политологом Нурболатом Масановым, который, не будучи юристом, обладал невероятной эрудицией и, не побоюсь этого слова, был настоящим мыслителем. И что главное — он подходил к конституции не как к основному закону, а как к манифесту. Юристы нужны, чтобы создавать законы. Для написания манифестов они не нужны. А конституция — это манифест, совмещенный с основным законом.
В апреле 1995 года появился президентский проект новой конституции. Мы ознакомились с ним и сразу же взвились от написанного. Ни для кого не было секретом, что перенимали французскую модель — в Казахстан приезжали консультанты из Франции. Тогда я произнес фразу, как потом оказалось, прозорливую: «В принципе, ничего плохого в конституции Франции нет. При одном важном условии — до того, как ее написали, французы взяли Бастилию».
Поэтому нужно сначала взять и разрушить Бастилию — что очень важно, главным образом в головах — а потом писать конституцию, уже точно зная, что узурпация власти, злоупотребление ею невозможны. В противном случае такую власть снесут как Бастилию.
А мы этого не сделали, но написали проект конституции, схожий с французской. И она оказалась, пусть в варианте лайт, явно авторитарной, суперпрезидентской, с возможностью концентрации власти. Я, Нурболат, Валентина Сиврюкова (президент независимого профсоюза «Бирлесу» — ред.) обсуждали президентский проект конституции и сначала думали, что напишем к нему свои замечания. Потом поняли, что этого недостаточно, и что необходима альтернативная конституция.
Большое спасибо Лаури Уайман и ее мужу Барнабасу Джонсону — американским юристам, которые работали в Казахстане по проектам USAID и помогали реформе судебной системы. Лаури свободно говорила по-русски. А Барнабас — он как раз конституционалист и выпускник Гарвардской школы права. Оказывается, глядя на конституции советских республик, он сразу мог моделировать, какими должны быть конституции периода политического и идеологического транзита. Барнабас проговорился об этом случайно и присоединился к нам исключительно из научного интереса.
Барнабас сказал, что у него есть модельные представления, а у нас — представление того, что нужно для нашей страны. И мы решили соединить их. За два месяца написали альтернативную конституцию. Вы не представляете, какие там были дискуссии. Бывало, что Лаури говорила нам, что мы недостойны свободы, потому что не хотим идти ради нее на жертвы. Американцы в этом плане удивительные люди: у них в крови свобода, уважение собственного достоинства.
Президентский проект конституции американское посольство отправило на экспертизу в Штаты. Профессор по конституционному праву, который проводил экспертизу, написал, что в жизни не видел столь авторитарной конституции, как этот проект, и, видимо, поэтому американское правительство запретило распространять его заключение.
Но мы свою альтернативную конституцию завершили. И опять-таки, забегая вперед, USAID разорвал контракт с Барнабасом Джонсоном, поскольку он помогал нам и выступил с нами на какой-то пресс-конференции. На моей памяти он — первый американец, который пострадал за продвижение демократии в Казахстане.
— Что было дальше с документом?
— Мы написали конституцию и представили ее СМИ. Конечно, был временный шок наверху. Там не думали, что появится альтернатива. Там ожидали критику отдельных положений. Если первый секретарь Компартии Казахстана на нашу партию почти не реагировал, то президент РК по поводу альтернативной конституции высказался. Хотя, возможно, и не читал ее. Ему задали вопрос СМИ на счет того, знаком ли он с «проектом группы Жовтиса». Подчеркну, я не был руководителем группы, у нее вообще не было руководителя или лидера, меня так окрестили журналисты.
Назарбаев ответил: «Это некий идеалистический документ, причем плохой перевод с английского». После этого журналисты пришли ко мне и попросили прокомментировать слова президента.
Альтернативная конституция действительно имела английский флер. И это связано не с тем, что текст был переведен с английского, а с тем, что в русском языке, на котором исходно был написан этот проект, не было целого ряда понятий, конструкций и смысловых представлений. Их приходилось адаптировать с английского. Кстати, мы перевели альтернативную конституцию и на казахский.
Да, текст нашей альтернативной конституции звучал непривычно для слуха советского человека, который существует в рамках и на языке нормативизма, в отличие от языка принципов и представлений, на котором написаны конституции западных стран. У нас написано: «Настоящей Конституцией Народ порывает со своим тоталитарным прошлым…» Мы пытались создать манифест для выхода из совка, из которого, кстати, мы до сих пор так и не вышли.
Так вот, я ответил резко, что, во-первых, не уверен, что президент читал документ вдумчиво. Предположил, что знаю, кто мог ему так представить наш проект. И, во-вторых, если выразиться языком самого Назарбаева, то проект, который представил господин президент, — это такой же плохой перевод с французского, но еще с сильным латиноамериканским акцентом. Мне потом из Администрации президента позвонили и сказали, что там сильно обиделись «на латиноамериканский акцент».
Альтернатива без шансов
— Чем закончился проект? В информационном поле можно встретить две версии: первая — альтернативная конституция была вынесена на референдум вместе с официальным проектом; вторая — власть ее проигнорировала.
— Эту конституцию никто никуда не выносил. Она осталась для истории как неиспользованная возможность объявить о том, что с тоталитарным прошлым мы действительно порвали. Да, ее почитали, сначала был небольшой ажиотаж, к нам подходили журналисты и спрашивали, что же мы собираемся делать дальше. Появлялись небольшие заметки от юристов, которые критиковали отдельные положения. Но потом наверху, видимо, решили, что ни в коем случае нельзя создавать альтернативу. И мы больше никуда попасть не могли. Документ мы распространили, была пояснительная записка на двух языках. И все. На более серьезный уровень обсуждения никто ту конституцию не выносил.
— В двух словах: почему она альтернативная?
— Потому что в ней было два принципиальных момента. Первый — наша альтернативная конституция была написана как манифест, в ней, если хотите, присутствовала связь с нашим прошлым. А надо было из прошлого уходить. И было важно зафиксировать в основном законе нового государства, что мы оттуда уходим, что осуждаем тоталитаризм и не хотим жить в такой системе. Это было важно для следующих поколений — знать, что отцы и деды, обретя независимость, говорили о ценностях свободы.
Второй момент — в нашем проекте политическая конструкция была с четким разделением ветвей власти, наличием системы сдержек и противовесов. Развести ветви власти было важнейшей задачей: чтобы исполнительная власть была действительно исполнительной во главе с президентом, власть представительная состояла действительно из представителей народа, а власть судебная была действительно независимой. Важно, чтобы над этими властями никто не стоял, кроме народа, который наделяет их полномочиями. И мы четко разделили: народ наделяет полномочиями конкретные ветви власти и органы и ставит их в четкие рамки. В этой системе президент не является богом на земле и не может стоять над всеми.
В своей конституции мы попытались максимально эту систему выстроить. Хотя были жесткие дебаты, связанные с тем, что, например, Нурболат Масанов был категоричным сторонником парламентской республики, а мы с Сиврюковой пытались уговорить его, мол, у нас так нельзя — слишком персоналистское у нас сознание, мы живем в системе вертикали. Вы даже не представляете, какие это были дебаты! Я чувствовал себя хоть и малюсеньким, но Джефферсоном.
— Если бы на референдум вынесли и ваш проект. Учитывая политический контекст, умонастроения населения того времени, приняло бы его общество?
— Трудно сказать. Если бы ситуация сложилась раньше, до принятия Конституции 1993 года, сразу после распада Союза, когда справа была растерянность, слева — компартия теряла власть, когда никто не понимал, куда мы двигаемся и было ощущение свободы, и что действительно что-то меняется — тогда у нее шансы были бы. В 1995 году у нее шансов практически не было бы по той простой причине, что народ за пять лет столько огрёб от перестройки: закрыты предприятия, зарплату не платят, сначала рубль обвалился, а потом тенге. Рушится целый мир привычек, социальных практик. Но традиционные, воспитываемые поколениями иждивенческие настроения сохранились. Представление о государстве как главном кормильце и распределителе всего прочего сохранилось. И началась не только ностальгия, но жажда порядка — чтобы кто-то все объяснил и взял бы ответственность на себя.
В этом смысле Назарбаев рассматривался как спаситель. Причем наши власти хорошо объясняли экономические проблемы последствиями распада СССР, разрывами связей. И Назарбаев разумно это дело объяснял. И была конституция, которая давала ему возможность, как будто, воплотить в жизнь надежды людей на то, что все устаканится, экономика будет развиваться, работа появится. Конечно, все это казалось важнее, чем наши высокие призывы порвать с тоталитарным прошлым.
Наши люди и спустя 30 лет не проводят прямой корреляционной зависимости между свободой, демократией и нормальной жизнью. Они в этом не видят практического смысла. «Зачем мне демократия, если нет работы, нормальной больницы и школы?» Люди до сих пор не понимают, что демократические процедуры и институты позволяют контролировать власть и обеспечивать ресурсами решение общих проблем. Хотя в современном мире рыночная экономика, верховенство права и демократические институты и процедуры — это то, что позволяет государству и народу быть конкурентоспособными и устойчиво развиваться. Есть несколько исключений, но они подтверждают правило. И вспоминая и анализируя все это, я думаю, что шансов у нас тогда не было.
