«Дело ЮКОСа», «дело Кировлеса», «Болотное дело» — показательные процессы последних лет заставляют вспомнить о 70‑х годах прошлого века: тогда методы воздействия следователей КГБ на диссидентов мало чем отличались от сегодняшних. В сопротивлении как сорок лет назад, так и сейчас было и есть все: и геройство, и предательство, и сломленные люди.
Действующие лица:
Виктор Красин, один из организаторов Инициативной группы по защите прав человека в СССР, осужден на 3 года лагерей и 3 года ссылки в 1973 г., по кассации срок сокращен до 13 месяцев.
Сергей Ковалев, один из создателей «Хроники текущих событий», осужден на 7 лет лагерей и 3 года ссылки в 1975 г. Освободился в 1984 г.
Вячеслав Бахмин, организатор Рабочей комиссии по расследованию использования психиатрии в политических целях, осужден на 3 года лагерей в 1980 г. Освободился в 1984 г.
Иван Ковалев, один из редакторов «Хроники текущих событий», осужден на 5 лет лагерей и 5 лет ссылки в 1982 г. Освобожден в 1987 г.
Габриэль Суперфин, один из редакторов «Хроники текущих событий», осужден на 5 лет лагерей и 2 года ссылки в 1974 г. Освободился в 1980 г.
Светлана Бахмина, бывший менеджер компании ЮКОС, осуждена на 6,5 года колонии в 2006 г. Освободилась по УДО в 2009 г.
Владимир Переверзин, бывший менеджер ЮКОСа,осужден на 11 лет строгого режима в 2007 г. Освободился в 2012 г.
Алексей Курцин, бывший заместитель управляющего делами ООО «ЮКОС-Москва», осужден на 14 лет колонии строгого режима в 2005 г. Освободился по УДО в 2012 г.
Полина Стародубцева, подруга Константина Лебедева, осужденного в апреле 2013 г. на 2,5 года за подготовку беспорядков на Болотной площади в мае 2012 г.
Дмитрий Аграновский, адвокат Леонида Развозжаева и других фигурантов «Болотного дела».
Виктор Красин, диссидент: Режиссеру фильма «Анатомия процесса» Андрею Лошаку (фильм Андрея Лошака «Анатомия процесса» был показан 2 сентября на телеканале «Дождь». Он посвящен процессу над диссидентами Петром Якиром и Виктором Красиным (1973 г.) — ред.) я давал интервью четыре часа подряд. Я подробно рассказал, как и почему я в конце концов уступил и дал возможность им меня сломать. Он не показал в фильме анатомию моего слома. А вот как это было.
Петя Якир сломался почти сразу. Он сказал следователям, что будет давать показания, если они пообещают, что не арестуют его дочь Иру (Ирина Якир играла важную роль в составлении «Хроники текущих событий» — ред.). И он начал давать показания, в том числе и на меня, поскольку мы с ним вместе действовали в течение двух лет и были как бы партнерами. Мой следователь Александровский эти показания мне выкладывал прямо на стол целыми пачками. Два месяца я отказывался отвечать на вопросы. Следователь постоянно грозил мне расстрелом. «У вас пока 70‑я статья, — говорил он, — на самом деле вы заслуживаете статьи 64‑й, измена Родине, и если вы не измените свою позицию, то вас ждет высшая мера».
Два месяца я держался, не подписал ни одного протокола, несмотря на постоянные угрозы. В конце концов, после двух месяцев меня вызвал начальник следственной группы полковник Володин. Он сказал: «Ты загоняешь нас в тупик. Если ты не изменишь свое поведение, мы отделяем тебя от Якира, дело переквалифицируется на 64‑ю статью, а о последствиях ты знаешь, какими они будут». Я в ответ на это ему сказал, что хорошо, я готов давать показания, которые касаются меня и тех, кто дает показания на меня. Но не на третьих лиц.
Сергей Ковалев, диссидент: Торговлю с КГБ Виктор Красин начал задолго до ареста. Еще в 1970 году он обещал некоему следователю, будучи в ссылке в Сибири, «завязать», прекратить свою общественную активность, если его вернут в Москву, только пусть его заверение останется устным. Он вернулся в Москву из ссылки на три года раньше, но на этом торг не прекратился. В контактах с КГБ говорилось о том, что они вместе с женой Надей уедут. Вместо отъезда получился арест.
Почему ему скостили ссылку? За устное обещание прекратить деятельность, за то, что он собирался уехать. Я рассуждаю так: есть такое понятие «кидала», это карточный шулер. «Кидала» в своей тактике для начала проигрывает, чтобы его будущая жертва, так сказать, поверила в себя, набралась азарта. Вот тебе три года ссылки, вот обещание, что отпустят за границу. А тут его берут. И это очень эффективный оперативный ход. Ты намылился в Америку — вот в Лефортово пойдешь. А тут этот знаменитый Александровский начинает угрожать 64‑й статьей и вышаком.
Почему (для процесса) выбрали Якира и Красина? Потому что они психологически были надломлены. Красин торгуется — это всегда хорошо. Им не нужен трус. Им нужен ловчила, который готов торговаться. Это такая коммерческая игра, выигранная КГБ. Их выбрали по двум причинам: они были достаточно авторитетны, особенно Петр Якир. Якир панически боялся тюрьмы, но боялся еще и за дочь Иру, она была беременна. Как только его взяли, в первый день — все расскажу, только дочь не трогайте.
Почему Красин поверил, что ему грозит смертная казнь?
Судя по воспоминаниям Красина, следователь Александровский блестяще разыграл расстрельный сценарий. Он всю свою логику построил на песке и приводил мнимые аргументы в пользу этой логики. Чтобы заставить Красина думать о расстреле, он говорил: «Всеобщая декларация о правах человека — это для Паши с Ларой (имеются в виду апеллировавшие к мировой общественности Павел Литвинов и Лариса Богораз — ред.), это для наивных дурачков. А вы ведь не такой, вы настоящий лидер». — «Почему же меня к стенке, а других всех в лагерь?» — «Потому что все они наивные дурачки, а вы страшный, настоящий, опасный враг».
Следователь его убедил в его значимости, и он в это поверил. Тогда сразу возникает два психологических этюда. Первый: если я такой страшный — могут ведь и действительно шлепнуть. Второй: если я такой страшный, как много я могу заработать в торговле.
Я допускаю, что в первый момент Виктор в самом деле поверил в возможность расстрела, его тщеславие ему в этом способствовало. Но я убежден, что он не мог долго в это верить. В зонах, где раньше сидел и сам Красин, 64‑я статья в разы преобладала над 70‑й. По ней сидели люди, арестованные, как правило, с оружием в руках — «Лесные братья», полицаи, советские военнослужащие, перешедшие на сторону Гитлера. А им шили участие в массовых расстрелах мирных жителей, сожженных заживо крестьян… По лагерной статистике получалось, из пяти-семи подельников один шел под вышак.
Технология слома
- Виктор Александрович, а что окончательно сломало вас, после чего вы стали давать показания и на третьих лиц?
Красин: В один страшный день меня приводят в кабинет Александровского, а там моя жена Надя. Она подходит ко мне, кладет голову на грудь, плачет и говорит: «Я даю показания». Это было как разорвавшаяся бомба, потому что Надя была одна из самых смелых и бесстрашных девушек. Со мной началась просто истерика, я стал кричать: «Что ты делаешь? Почему, зачем? Мне твои показания не помогут». Затем наступила эта ночь, которая решила все. Я ходил ночью по камере и думал, что она себя растоптала ради меня. Она тоже была арестована и в это время отбывала ссылку, ее из ссылки привезли (в ссылке Надежда Емелькина находилась за участие в демонстрации на Пушкинской площади в одиночку с плакатом: «Свободу политзаключенным в СССР, свободу Владимиру Буковскому» - ред.). И утром, когда меня снова вызвали на допрос, Надя стояла уже в глубине кабинета. Я спросил ее: «Что ты решила?» Она сказала — я буду продолжать себя вести так, как начала. Тогда я сказал следователю: «Вы победили». Я стал давать показания на третьих лиц, как и Якир (в августе 1973 г. Красин и Якир приговорены к трем годам лагерей и трем годам ссылки. Верховный суд РСФСР сократил срок заключения до 13 месяцев. В феврале 1975 г. Виктор Красин эмигрировал в США — ред.)
Историю покаяния Виктора Красина сегодня сравнивают с делом Константина Лебедева, который заключил сделку со следствием и получил два с половиной года как организатор так называемых массовых беспорядков на Болотной. Он дал показания на лидеров оппозиции Удальцова и Развозжаева.
На чем сломали Константина Лебедева?
Полина Стародубцева, подруга Лебедева: Когда я смотрела фильм Андрея Лошака «Анатомия процесса», у меня возникли параллели с «Болотным делом», с тем, кто как ведет себя в определенных ситуациях. В ком-то из героев фильма я увидела Костю Лебедева, кто-то из диссидентов, рассказывающих о своем опыте, напомнил мне ребят, сидящих по «Болотному делу». Мне были понятны эмоции людей, которые рассказывали, как сложно им стало жить, после того как они дали показания. Я понимаю и тех и других: у тех, кто дал показания и кто не дал, была безвыходная ситуация. Просто кто-то пошел на сделку с совестью, а кто-то не пошел.
Когда по НТВ показали фильм «Анатомия протеста», мы с Костей напряглись, особенно я. Мы решили, что, если нас вызовут на допрос, ничего рассказывать не будем, потому что не знали, что есть у следствия. Когда Костю уже допрашивали как свидетеля, примерно в то же время на Первом канале показали интервью Удальцова, который что-то говорил о грузинских друзьях Кости.
Потом в октябре была тяжелая явка с повинной Развозжаева. Четвертый фигурант этого дела Юрий Аймалетдинов в начале ноября, еще до того как Костя начал говорить, дал показания и остался в статусе свидетеля. Понятно, что его показания на следствии предъявляли Косте. Конечно, Юрий меньше других участвовал во всех этих событиях, он просто был наблюдателем, но ведь тоже бывал на встречах с Гиви Таргамадзе.
Костю заставили говорить, потому что он понял, что следователи знают о нем и его действиях гораздо больше, чем он думал. Оказалось, что он несколько месяцев был под очень плотным колпаком: в материалах дела есть и видео, и записи со скайпа, электронной почты и много чего еще.
Он сломался, когда понял, что нет смысла увиливать, лучше пойти навстречу следствию и получить меньший срок — а ему угрожали десятью годами колонии. Когда Костю отпустили под домашний арест, он очень подробно изложил мне свои аргументы: если он не даст никаких показаний, то им всем троим (ему, Удальцову и Развозжаеву) дадут по десять лет. Он говорил: «Я считал бы мои показания предательством, если бы из-за моих показаний Удальцову и Развозжаеву дали бы больший срок, чем тот, что им дадут, если бы я ничего не сказал. Но когда я знаю, что от моих показаний им не будет не хуже и не лучше, я не считаю, что совершил предательство».
- Похоже, сегодня методы следствия остаются такими же, как и сорок лет назад. Как следствие ломало людей раньше и ломает сегодня?
Вячеслав Бахмин, диссидент: У каждого своя история, свои болевые точки. Если у человека нет внутренней уверенности в своей правоте и неправоте людей, которые его преследуют, ему очень сложно. Давать показания на себя, но не каяться — это в нашей среде считалось нормальным, ничего такого плохого в этом нет. Следующий этап, когда ты начинаешь говорить и о других. Не только о себе. Это шаг в опасном направлении. Следователи, как правило, говорят: да мы и так знаем, чего ты скрываешь, что у вас было пять человек и вы вместе что-то обсуждали. Мы все фамилии знаем, у нас даже есть показания уже. Раз начал говорить, то почему ты не хочешь очевидные вещи признавать? Следующий этап — когда ты начинаешь говорить о том, о чем они не знали.
Габриэль Суперфин, диссидент: Ломают тех, кто готов ломаться. Как только чекисты понимали, что им не удастся сломать человека, они отступали (разумеется, чуточку попытав: карцеры, искусственное кормление через нос). И торопились устранить всякие противоречия в следственных материалах, быстро и формально. Думаю, что следователи с помощью оперативников и, наверное, психологов разрабатывают арестованного еще до его ареста. Выискивают слабые черты характера и детали биографии: «грязь», компромат (алкоголизм, гомосексуализм, тщеславие, зависть и т.п.). Собирают информацию через своих доверенных лиц, подслушки, анализируют поведение.
В ходе следствия я не справился с добровольно принятым на себя грузом — не разговаривать со следователем, снимая внутреннее напряжение. Возможно, боялся, что признают психически больным и определят на бессрочную койку в психушку-тюрьму.
Владимир Переверзин («дело ЮКОСа»): В первую же ночь, когда меня задержали, от меня стали требовать показаний на руководителей компании ЮКОС. Меня привезли в специализированное отделение милиции, туда приехал генерал-майор Юрченко. То, что он говорил тогда, мне казалось полной ахинеей: «Ты нас не интересуешь. Дай показания на Брудно, Лебедева, Ходорковского и иди домой. Или тебе дадут двенадцать лет, по УДО ты не выйдешь, когда освободишься, сын вырастет, пошлет тебя на три буквы, жена бросит». От меня требовалось признать вину. Я не знал, в чем я должен был ее признать. Я рассказал о своих должностных обязанностях в компании ЮКОС. Но, к сожалению, это их не очень устраивало, им нужно было, чтобы я рассказал о своих преступных действиях, которые совершал по указаниям Ходорковского, чего в принципе не было.
А что предлагали взамен?
Переверзин: Во время следствия и на допросах в Генпрокуратуре обещали, что получу срок за отсиженным. А если бы я изначально дал показания, то дали бы условный срок. Такие разговоры со мной велись вплоть до вынесения приговора. Других угроз, кроме угрозы 12-летнего срока, не было.
Я надеялся на оправдательный приговор. А в том, что выйду за отсиженным, я не сомневался. Даже когда уходил из камеры на оглашение приговора, раздал все вещи, потому что думал: кого я интересую, ведь вся доказательная база — это отчетность компании ЮКОС, которая ко мне не имела никакого отношения. Я не знал своих «подельников»: ни Малаховского, ни Вальдес-Гарсиа. Но даже если бы мы и знали друг друга — мы обычные наемные сотрудники. Обвинить сотрудника, который получает зарплату $2 тыс., в хищении $13 млрд — это бред сумасшедшего.
Алексей Курцин («дело ЮКОСа»): У меня довольно быстро сложилось впечатление, что следователи от меня ждут откровений. Получалось, как в анекдоте: «Ты же у меня умница, ну придумай чего-нибудь». Выражалось это не в форме конкретных предложений — надо дать такие-то показания, а в виде намеков, иногда в виде попыток вызвать у меня антибуржуазные настроения: «Они там круассаны жрут, а ты вот в тюрьме…» Речь шла о моем так называемом подельнике, первом вице-президенте ЮКОСа Михаиле Трушине, который успел улететь в Париж. Были и эксперименты по классической схеме «злой следователь — добрый следователь». Злой (в женском обличье) визжал: «Говорите правду!» Добрый рисовал какие-то кружочки, что-то разъяснял. Видимо, по доброте душевной пытался вложить в мой слабый ум, что именно надо подтвердить. Скорее всего, предполагалось, что первые тюремные и околотюремные впечатления должны меня вразумить в полной мере и я сам предложу свои услуги следствию.
Светлана Бахмина («дело ЮКОСа»): Требования дать «нужные» показания возникли с первой минуты задержания. В качестве «морковки» обещали тут же отпустить домой. При этом попытки рассказать свою (реальную) версию событий расценивались как желание «морочить голову» следствию, отказ сотрудничать — как желание скрыть правду.
Иван Ковалев, диссидент: Моя жена Таня на момент ареста проходила обследование. Мы хотели детей, а не получалось. Я раздобыл где-то правила СИЗО, из которых следовало, что она должна пользоваться теми же правами, что и любой человек на воле. То есть анализы они могли отвезти в лабораторию, врача привезти в Лефортово. С этим я пришел к следователю КГБ Губинскому. Тот сказал, что, конечно, все будет сделано по закону. Тане же он сказал, что слышал о ее медицинских проблемах и рад бы ей помочь, если она станет сотрудничать со следствием. Добавил еще что-то, что ни о каких детях в будущем мечтать не приходится, если она решит отправиться в лагерно-карцерный холод и голод. Таня ответила, что предпочитает иголки под ногти в качестве более гуманного способа ведения следствия (в эмиграции в семье Ивана Ковалева и Татьяны Осиповой родились двое детей -ред.).
Дмитрий Аграновский, адвокат: Моего подзащитного Леонида Развозжаева (член Совета Левого фронта, один из тех, кого следствие подозревает в получении денег от грузинской стороны на подготовку массовых беспорядков в России — ред.) незаконно вывезли в Иркутск на три месяца. Там его держали в СИЗО с ранее судимыми, что также было незаконно. Эти люди с ним постоянно вели беседы о том, как важно сотрудничать со следствием, как важно признаваться, в противном случае будут проблемы. Они ему рассказывали всякие страшные вещи: как кого-то изнасиловали, кого-то убили… Для Развозжаева это была психотравмирующая ситуация. Она была травмирующей и для всех нас, потому что в Иркутск не набегаешься. А сейчас его перевели из хорошей камеры в «Матросской тишине» в плохую камеру в СИЗО на Водном стадионе. Он говорит, что никогда еще в таких плохих условиях не сидел. Что касается «узников Болотной», то я знаю, что многих из них просили дать показания на лидеров протеста — Навального, Удальцова, рассказать о деньгах, якобы потраченных на массовые беспорядки. Но поскольку ребята и мои подзащитные по «Болотному делу» — люди совершенно случайные, они лидеров протеста видели разве что по телевизору или в интернете. А выдумывать они не захотели.
Болевая точка
- Один из известных приемов следователей — пугать неприятностями, которые могут возникнуть у родственников, рассказывать о них сплетни: де, не будете сотрудничать, ваших близких уволят с работы, посадят. Как этому противостоять?
Сергей Ковалев: Следователь мне говорил: «Вы тут сидите, а вот ваша жена Людмила Юрьевна, она не то чтобы святую жизнь без вас ведет… Я сказал так: «Анатолий Александрович, этих слов я не слышал и никогда не услышу. Если вы хотите, чтобы я объявил бессрочную голодовку, потребовал сменить следователя, то пожалуйста, можете продолжать».
Бахмина: Для меня самым чувствительным был вопрос детей. Самым показательным из всех заданных мне вопросов был вопрос следователя Генеральной прокуратуры Русановой: «С кем остаются ваши дети, когда вас нет дома?» Этот вопрос был задан после отказа давать те показания, которых хотела она, и за пять минут до того, как мне объявили, что я арестована.
Трудно пришлось еще, когда из-за постоянных наказаний под угрозой оказалось самое дорогое, что есть на зоне, — свидания с родными. И они знали об этом…
Иван Ковалев: После моего суда Таня начала добиваться и в конце-концов объявила голодовку за наше право и право других заключенных-родственников на свидание (формально это не было запрещено, по крайней мере, для числящихся за одним «учреждением», как это было в Барашево, но прецедентов не было. Наоборот, родственников, сидевших рядом, буквально через забор в мордовских лагерях, переводили в другое место). Танина голодовка продолжалась четыре месяца. Это была далеко не единственная ее акция протеста. В конце срока, то есть в мае 85-го, Тане дали дополнительно два года по статье 188—3 и отправили вместо ссылки в уголовный лагерь в Башкирию, в Ишимбай. Мне, разумеется, сообщили о ее новом сроке, а о том, что в новом лагере ее стали наказывать одним ШИЗО за другим, вычислялось по длинным перерывам между письмами. От меня за пять лет она получила два письма, и с «воли» тоже было негусто.
Мне оставалось меньше года, это был ноябрь 1985-го, когда я сделал опрометчивый, неверный и постыдный шаг. Таня была в новом лагере, с новым сроком, одна среди уголовниц, без писем, в ШИЗО. Нет, я не «слома» Таниного боялся, наоборот, я считал, что ее убивают, и боялся, что убьют. Ее убьют, а я останусь со своим добрым именем, единственным и последним, что у меня есть. И куда мне его тогда себе засунуть? Я написал заявление (не помню куда, в КГБ, наверное; текст его я, конечно, отправил и Тане в лагерь, и отцу на волю) о том, что, не меняя своих убеждений и не признавая себя виновным, намерен воздержаться от активной политической деятельности в будущем взамен на освобождение моей жены из лагеря и насколько возможно скорейшую нашу эмиграцию (предложения эмигрировать делались нам перед арестом, мы не захотели).
Наша переписка с Таней возобновилась. И вот в конце апреля 1986 года, когда мне остается сидеть четыре месяца, а Тане около года, приезжает из Москвы главный куратор от КГБ Коротаев. Ставит ультиматум: либо я даю КГБ подписку о сотрудничестве, либо все их обещания отменяются. И я не выдержал. Подписал.
Потом было свидание с отцом, на котором я рассказал ему шепотом всю историю, потом кончился мой срок, и Таню привезли ко мне в ссылку на несколько месяцев раньше, чем кончался ее лагерный срок, потом был мой отказ КГБ от этой подписки. Ранней весной 87-го начались освобождения. Нас вызвали в феврале и спросили, поедем ли мы теперь на Запад. Хорошо. Тогда напишите просьбу о помиловании. Не писали, пока сидели, а сейчас и подавно не станем. При отъезде на Запад я распространил письмо с рассказом о своей подписке.
Стародубцева: Я знаю, что Костя (Лебедев) боялся, что на меня следствие может оказывать давление, поэтому он не хотел, чтобы мы поженились. Когда Костю посадили, за мной следили и ему рассказывали про мою жизнь, и это тоже могло стать своеобразным элементом давления.
Молчание во спасение
- Почему лучше не давать показаний на следствии?
Сергей Ковалев: Почему я отказался участвовать в следствии: я по опыту других дел знаю, что следствие неквалифицированое, оно заведомо обвинительное и ложное. Я говорил им: «Вы меня обвиняете в клевете и требуете, чтобы я назвал своих соучастников, источники, из которых «Хроника текущих событий» получала свои материалы. Это все не имеет никакого отношения к делу. Логика вашего обвинения должна быть такой: вы должны доказать, что «Хроника» искажает правду. Второе: доказать, что это заведомо сознательное искажение, а не добросовестная ошибка. Третье: доказать, что Ковалев имеет отношение к изданию «Хроники». Вот тогда вы меня и можете обвинять в клевете.
Как отказаться от ранее данных показаний?
Суперфин: Показания я давал с конца июля до октября 1973 года. А потом я заставил себя бросить курить, чтобы не брать чекистских сигарет у следователя, перестать есть принесенное из чекистского буфета — моя сопротивляемость постепенно достигла уровня, относительно близкого к состоянию свободного человека. Я отказался от ранее данных показаний.
(Заявление на имя следователя КГБ Дмитриева Е.Н. датировано 19 декабря 1973 г. Вот отрывок из заявления: «…я укрепился во мнении, что мое так называемое чистосердечное раскаяние и откровенные показания — блеф. Не раскаяние тогда владело мной, а подлость и трусость побуждали меня дать показания. В них лишь одно было справедливым, я был готов оказать следствию посильную помощь, но все написанное и сказанное оказалось мне не по силам, и я, дав необходимые следствию показания, не приобрел внутреннее спокойствие, а наоборот, потерял элементарное человеческое достоинство…» — ред.).
Курцин: Выдуманные показания на кого-то я решил не давать по довольно простым причинам. У меня есть четкое понимание того, чего порядочный человек не должен делать никогда. Надеюсь даже, что уже сложился иммунитет к определенным поступкам. Поэтому таких показаний не могло быть в принципе. Попытаться поискать какие-то компромиссы? Очевидно, что интересен был лишь какой-то откровенный поклеп. К тому же и жизненный опыт, и интуиция подсказывали, что играть с наперсточниками, тем более на их поле, нельзя. Я и не стал.
Как относиться к тем, кто не выдержал давления и сломался?
Сергей Ковалев: После суда над Якиром и Красиным и после их покаянной пресс-конференции члены Инициативной группы (Инициативная группа по защите прав человека, основана в 1969 году. — The New Times) подготовили проект заявления, в котором характеризовали Якира и Красина как негодяев и предателей. Я был против такой позиции, я говорил, что не наше дело ругать находящихся за решеткой товарищей. Наше дело ругать следствие. И вот что мы написали: «Мы протестуем против таких методов воздействия, которые ломают человеческую личность, вынуждают оговаривать свои деяния, деяния своих товарищей, самих себя. Длительные сроки заключения в СИЗО, запрещение свиданий и переписки (за исключением тех случаев, когда это выгодно следствию), отсутствие права пользоваться услугами адвокатов — все это ставит подследственного в положение полной беззащитности от злоупотреблений следственных органов».
Юлик Даниэль, когда мы с ним встретились на воле, обругал меня последними словами: «Мерзавцев клеймить надо, а ты про следствие».
Иван Ковалев: Я не мазохист, но я отлично представлял, когда «платил дьяволу», что многие, начиная с моей же собственной жены, могут от меня отвернуться и мне нечего будет возразить, это станет частью платы, а честные люди расплачиваются по счетам. А разве я не понимал, когда шел на сделку, что помнить будут о моем стыде, а не о том достойном, что было до этого? Что будут пересуды, кто-то скажет «ссучился», кто-то «да стучал, точно знаю», кто-то просто «там дело не чисто» или «давал подписку — пусть молчит теперь». Ведь нарабатывается трудно, а теряется вмиг. Понимал, и было жалко, но не жалел самого дорогого. Не дай вам бог услышать от той, кого вы спасти старались, что этим заставили ее задуматься о самоубийстве. Не дай вам бог понять однажды, что вот он, предел ваших сил, и кто знает, чем вы станете там, за чертой. Не дай вам бог отступиться от простого правила: «Делай что должно, и будь что будет».
Может, кому-нибудь мой опыт хоть чуть-чуть поможет.
Бахмина: Трудно и неправильно обсуждать и осуждать кого-либо, в каждой конкретной ситуации только ты сам можешь принять решение — есть у тебя силы пройти все это и есть ли то, ради чего ты готов это пройти. «Против лома нет приема», а жизнь только одна, думаю я иногда и не знаю, как бы поступила в той ситуации, обладая сегодняшним опытом.
Для меня единственным критерием здесь является лишь — не навреди. Ведь твое личное падение (а это все равно падение, пусть и по объяснимым, объективным причинам) может обухом ударить многих других, часто невиновных людей. Эта одна из причин, которая заставляла меня принять эту судьбу.
Стародубцева: Костя мне говорил: «Я знаю, что когда я выйду на свободу, то стану антигероем, и многие люди, с которыми я раньше общался, со мной и здороваться не будут, но для меня важнее оказаться на свободе».
Костя не давал показаний ни на кого, кроме Развозжаева и Удальцова. Из тех, кто проходит по «Болотному делу», он знал только Акименкова и Баронову. Я читала уголовное дело и обратила внимание, что там есть показания некоторых участников семинара в Литве, которые рассказывают, что нас там учили чуть ли не свержению существующей власти, а Костя ничего подобного не говорит.
Я пыталась себе представить, как бы я поступила, если бы оказалась в тюрьме и у меня был бы выбор: дать показания и отсидеть два с половиной года или быть крепким орешком, героем, отсидеть свои положенные восемь-десять лет, но при этом не сказать ни слова. И я думаю, что, наверное, отсидела бы восемь или десять лет. По одной простой причине: мне было бы тяжело выйти через два с половиной года, и все бы меня упрекали, зачем я дала показания. Это дурацкий выбор: оба варианта проигрышны. И в том и в другом случае найдутся люди, которые будут тебя презирать за твое решение. Но я, наверное, выбрала бы молчание.
Источник: Журнал The New Times
Читать оригинал статьи —
